последние года или год нашей жизни, унизительно и мучительно, что надо справляться, когда, куда он едет, какие репетиции когда играет.
Эго ужасно, ужасно, отвратительно и постыдно. И происходит это именно в конце нашей жизни — прожитой хорошо, чисто, именно тогда, когда мы всё больше и больше сближались, несмотря на всё, что могло разделять нас. Это сближение началось давно, еще до Ваничк[иной] смерти, и становилось всё теснее и теснее и особенно последнее время, и вдруг вместо такого естественного, доброго, радостного завершения 35-летней жизни, эта отвратительная гадость, наложившая на всё свою ужасную печать. Я знаю, что тебе тяжело и что ты тоже страдаешь, п[отому] ч[то] ты любишь меня и хочешь быть хорошею, но ты до сих пор не можешь, и мне ‹всё отврати[те]льно и стыдно и› ужасно жаль тебя, п[отому] ч[то] я люблю тебя самой хорошей не плотской и не рассудочной, а душевной любовью.
Прощай и прости, милый друг.
Целую тебя.
Письмо это уничтожь.
Во всяком случае, пиши мне и почаще.
Зачем я пишу? Во 1-ых, чтобы высказаться, облегчить себя и, во 2-ых и главное, чтобы сказать тебе, напомнить тебе о всем значении тех ничтожных поступков, из к[оторых] складывается то, что нас мучает, помочь тебе избавиться от того ужасного загипнотизированного состояния, в к[отором] ты живешь.
Кончиться это может невольно чьей нибудь смертью, и это во всяком случае, как для умирающего, так и для остающегося, будет ужасный конец, и кончиться может свободно, изменением внутренним, к[оторое] произойдет в одном из нас. Изменение это во мне произойти не может: перестать видеть то, что я вижу в тебе, я не могу, п[отому] ч[то] ясно вижу твое состояние; отнестись к этому равнодушно тоже не могу. Для этого — чтоб отнестись равнодушно, я должен сделать крест над всей нашей прошедшей жизнью, вырвать из сердца все те чувства, к[оторые] есть к тебе. А этого я не только не хочу, но не могу. Стало быть, остается одна возможность, та, что ты проснешься от этого страшного самнамбулизма, в к[отором] ты ходишь, и вернешься
