один из основателей Московского Художественного театра. Приезжал просить для этого театра драму «Живой труп».
19 «Живой труп» впервые напечатан в «Посмертных художественных произведениях Л. Н. Толстого», I, изд. А. Л. Толстой, М. 1911.
20 Т. е. «сиденье» при больной жене.
В ответном письме от 25 октября М. Л. Оболенская писала отцу: «Милый папà, очень спасибо за письмо, я ему очень обрадовалась, а главное тому, что ты пишешь, что соскучился, что я будто бы не соскучилась. Я давно хочу тебе писать, а думаю и говорим о тебе постоянно, но с постоянным лежанием и вялостью все откладывала до более бодрого момента, и это оказывалось без конца [...] О нас писать почти нечего, т. е. у нас все так же хорошо. Здоровье душевное очень бодро, чувствую себя слишком по своим достоинствам счастливой, и жизнь моя слишком легка и окружена радостью. Мне иногда предрассудочно жутко, что я ношу пока благополучно, и думаю, что, если я действительно рожу ребенка, буду матерью, это уже будет слишком много (мирского) счастия. Надо будет бросить перстень. Во всяком случае надо быть внимательной и осторожной, чтобы не одуреть совсем. Думаю последнее время опять очень много и требовательно о религиозных вопросах. Вызвано это бесконечными разговорами с Колей об этом по поводу (большей частью) будущего ребенка, крещенья и т. п. Чувствую, что нельзя поступать не солидарно с Колей, но чувствуем всегда в этих вопросах разницу не взглядов даже, а отношения к известным вопросам. То, чтò для меня есть положительное, для Коли только отрицательное. И думаю, что не могу навязывать ему свое верование и делать его за него ответственным, и не хочется поступаться тем, чтò считаю хорошим и нужным. Писать об этом трудно, и не знаю, понимаешь ли ты меня из всей этой неясной путаницы. В сущности, только то, что, думая о будущем ребенке, хочется с самого начала поступить, как подсказывает совесть, но нельзя не видеть всей сложности и важности этого. Так что мы продолжаем всё разговаривать. Здоровье физическое получше, начинаю немного по дому двигаться [...] Я все надеялась увидать кого-нибудь из вас перед Москвой. Ведь уже эту зиму я не смогу приехать, так что мы не увидимся теперь долго, долго, только, если все мы будем живы, — летом. Ездил ли ты к Тане? Мы о тебе всё читаем в газетах, и так я ненавижу этот тон газетных сообщений, мне всегда неприятно, обидно их читать. Читали, что ты уже кончаешь драму, читали, что все эти коршуны на тебя налетели, что ты «осчастливил молодой театр обещанием» и т. п. Так всё на тебя не похоже, хотя факты, может быть, и верны, так всё фальшиво и противно. И я почувствовала, как это зимой в Москве тебе все будут надоедать, почувствовала эту фальшивую атмосферу литераторов, актеров, издателей, которые тебя будут окружать, ничего не понимая, льстить, когда ты будешь ставить драму, и чувствую, как тебе всё это будет противно, всё будет коробить, и даже захотелось, чтобы ты никому не давал драмы. Может быть, очень гадко, что я так чувствую и пишу, может быть, это ревность, но я больше всего люблю, когда то, чтò ты пишешь, идет прямо к Черткову, Марии Александровне [Шмидт], нам, Количке [Ге] и т. п. и отсюда дальше, т. е. туда, где каждое твое слово будет понятно, любимо и важно, а не через цензуру Немировича, Маркса и Сергеенко. Это
