Беклешовъ.
Такъ и уѣдутъ-съ. Такъ надобно. Вотъ пріѣдутъ сейчасъ изъ церкви, надѣнутъ шинель, да и поѣдутъ. А я вамъ говорилъ, что Анатолій Дмитріевичъ вовсе не радъ будетъ вамъ, вотъ и увидите. Вѣдь ежели-бы церемонная сватьба была, ну тогда такъ, а то какъ можно тише все хотятъ сдѣлать.
Да чтожъ, вѣдь я, пожалуй, уйду. Да соображаю, что я уронить племянника не могу, хоть бы въ глазахъ невѣстиной родни. Ну, ежели бы братецъ его Никита — безобразный человѣкъ, или бы хоть и мой сватушка; — ну, а я все таки коллежскій совѣтникъ и все-жъ извѣстенъ. Я его не уроню. —
Да не въ томъ дѣло, батюшка. Не купеческая это сватьба, и ужъ на то такъ придумано, что изъ подъ вѣнца въ экипажъ, и ѣдутъ за границу. (Къ лакею.) Что, заложены что-ль? Да смотри, ключъ въ передокъ положи. А сало? — Вотъ не подумай за нихъ! Да вотъ чемоданъ бери. (Къ родственнику.) Ахъ, вы! только мѣшаетесь тутъ!... и къ чему бѣлый галстукъ надѣли, крестъ!.. все это смѣшно. Видите: я въ сертукѣ, и женихъ въ сертукѣ. —
Уйду, уйду. Скажите только, — чтожъ, много ли взялъ Толя-то?
Какой Толя тутъ?!... Человѣку 35 лѣтъ. Ничего не взялъ. Обманули его.
Нѣтъ, вы шутите, можетъ? Вѣдь у васъ родство не считается, а мы, старые люди, все думали... Вы мнѣ правду скажите... Какъ же такъ, ничего? вѣдь Иванъ Михайлычъ не бѣдный человѣкъ.
Пускай разболтаетъ по городу. (Громко.) А вотъ какъ обманули. Посватался онъ два мѣсяца, ему стали говорить про приданое, онъ поделикатничалъ, сказалъ, что ничего не надо... Ужъ эти идеалисты! —
Глупость-то какая!
Ну-съ, вотъ мы и ждали съ часу на часъ, давали чувствовать. Ничего. Онъ совѣстится; говоритъ: я свою репутацію потеряю,
