вера», сразу захватило меня и поставило жизнь мою на новые рельсы. Вместе с тем эти единственные в своем роде сочинения перекинули мост через бездну, перед которой я стоял в душевном трепете, и дали мне возможность продолжать путь жизни. Они подвели новое прочное основание под колебавшееся здание моей духовной жизни. Они признавали критерием разум и требовали высшей нравственной жизни на основании этого разума; проявление его в жизни совершалось посредством любви, и любовь, и разум были проявлениями бога, не мистического и не догматического, а неизбежного источника разумно-любовной жизни. Все сомнения рассеивались, все противоречия сглаживались. Суеверия отпадали, а новые разумно религиозные основы давали прочную опору нравственности и жизнь получала разумный смысл. Не могу описать того радостного и вместе робкого чувства, когда я стал сознавать, что учение Христа — это одно, а то, что исповедуется под этим именем не только православною церковью, но всем миром — это другое. И что то самое, что я больше всего ценил в той вере, в которой я был воспитан, это-то и есть учение Христа; а то, что смущало меня, что я с болью в сердце, но неизбежно, по требованию разума, должен был оторвать от себя — то всё было делом рук человеческих, и потому подлежало изменению. Я понял тогда, что индиферентизм людей, окружавших меня в юности, происходил именно от того, что они не признавали этой сущности учения Христа за основу жизни, не зная и не понимая ее, а без этой сущности церковное учение всякому человеку, вышедшему из бессознательного состояния, не могло казаться ничем иным, как кучей старого ненужного хлама» (стр. 17—18).
Интересно в этом отношении также и описание П. И. Бирюковым его первого посещения Толстого. Вот, что он пишет по этому поводу:
«Трудно выразить словами то волнение, которое я испытал, увидав в первый раз великого художника и пророка, окруженного в моем юношеском воображении каким-то необыкновенным ореолом. Вместо этого ореола я встретил доброго, приветливого, простого старика или вернее пожилого человека, так как в этот момент Льву Николаевичу было только пятьдесят шесть лет и седина еще только пробивалась в его волосах. Вся обстановка его жизни, его семьи дышала радушием и простотой и среди этой простоты ощущался пульс огромной духовной силы, передаваемой выражением лица, особенно взгляда Льва Николаевича. Этот обмен наших взглядов, слов и мыслей, совершившийся в этот знаменательный в моей жизни вечер, навсегда закрепил наши отношения и я, тогда еще морской офицер, стал его единомышленником — не по теории, а по чувству, и это чувство любви привело меня вскоре и к полному единомыслию. Мне хотелось бы выразить здесь ту мысль, что мое единомыслие со Львом Николаевичем не явилось результатом теоретических изысканий; произошло некоторое органическое совпадение, которое уже не могло более распасться, несмотря на целый ряд враждебных сил, стремившихся нас разъединить и теперь старающихся показать, что между мной и Львом Николаевичем существует какое-то разъединение. Я очень благодарен тем людям, которые зaпoдозревают меня в этом, они дают мне только повод проверить себя и укрепить мою связь с источником истины, которую я исповедую» («Воспоминания», стр. 22—23).
