Эта страница не была вычитана
одним своим присутствием уже защищал подсудимых». Один из участников этого судебного заседания, некто «Кин» (псевдоним) в своей статье напечатанной в «Тульской молве» 1910 г. № 681 от 20 января писал о впечатлении, произведенном Толстым: «Мы поздно легли и поздно встали. Не спеша, собирались в суд, а явившись туда, с ленивой досадой взялись за ворох неинтересных и скучных дел, которые не хотелось, но обязательно было нужно сегодня же рассмотреть и разрешить. Нудная и надоевшая история. Нужно слушать, что говорит прокурор, и что ему отвечает защитник, нужно следить за допросом свидетелей и задавать им вопросы... и, вглядываясь изредка на однотонное пятно публики, смотреть на тупые или взволнованные лица обвиняемых... Потом совещаться за стаканами чаю и на это время забыть о том, что говорили прокурор и защитник, потому что, в конце концов, есть определенные статьи закона, указывающие, как нам поступить, и есть многолетний опыт, который не допускает сомнений, колебаний и лишних размышлений. Всё это, начиная с опроса обвиняемого и до вынесения приговора, надо проделать поскорее, иначе дела затянутся до поздней ночи. А мы — люди, и нуждаемся в отдыхе... Мы сидели и взглядывали изредка на однотонное пятно публики..., когда в залу вошел и сел на скамейку один человек. Вошел и сел, стал слушать. Это было обыкновенно. Но случилось от этого необыкновенное, то, о чем трудно рассказать с подробностями и что, по неожиданности, яркости и силе может быть названо только, пожалуй, чудом. Началось с превращения. Ушло куда-то деловое и формальное. И каждый из обвиняемых, освободившись от этого названия, стал вдруг перед нами человеком, и человеком стал каждый из свидетелей, и прокурор, и защитник, и каждый из нас. Однотонное пятно публики разбилось на краски и тени, и то, что было черно-серой массой, сделалось группой отдельных, разных, живых и чувствующих людей. Всё, что было мертвым, стало живущим. Ожили люди, мысли, слова и чувства.... И мы, умудренные законом и опытом, растерялись и не знали, что делать, ибо подобное случившемуся сейчас не предусматривалось, ни одним законом и ново было даже для самых опытных. Волновался прокурор, потому что обязанность его говорить мертвые слова не подходила к ожившей обстановке и ожившим людям. Волновался защитник, потому что маленькое дело выросло внезапно в громадное по своему значению и не находилось для него достаточно важных, ясных и нужных слов. Но и не слушали ни прокурора, ни защитника. И как будто не было их, а были два мира: один смотрел из глаз тех людей, которых называли обвиняемыми, другой обнимал собою тех, которые называются судом. И оба, поднявшись над внешним, старались понять и осмыслить друг друга, а мы, маленькие люди делай обязанностей, вдруг увидели человека и правду. И ее-то, закрытую хаосом оживших идей, великих, забытых, теперь появившихся, нам в эту минуту важно, кажется, было открыть... Тот человек ушел. Кончилась сказка и чудо. Умерло ожившее на миг, все вернулось на место, и не было людей и их правды, а были обвиняемые, суд, прокурор, защитник, свидетели и скучные судебные дела».
300
