спокоен, ни огорчен, ни радостен, но блаженно спокоен: здесь или там я знаю, что мне хорошо то, что должно. Как ребенок на руках матери, подкинувшей его, не перестает радостно улыбаться, зная, что он в ее руках. И подумал: отчего это так теперь, а прежде не было? Оттого, что я прежде не жил жизнью всей, а жил только жизнью здешней. Чтобы верить в бессмертие, надо жить бессмертной жизнью здесь. Протянуты две доски и можно стоять на той и на другой. Одна кончается, и ее подрезают. Как же не бояться стоять на ней. И как бояться, если стоять на той, к[оторая] не кончается и не может быть подрезана. 6 март. Ник[ольское] 1896. Господи, не оставь меня.[1]
———————————————————————————————————
У нас в литературе и жизни принято плакаться на стеснения, губившие жизнь, и высокие мысли. Да мысли-то не было настоящей. Это всё самообман. Если бы Гран[овский], Белинский имели что сказать, они сказали бы. Доказательс[тво] Герцен. Он уехал за границу, и что же он сказал нового? Не переставая должны все эти, производ[имые] в велик[их] люд[ей] Белинск[ие], Грановские, а потом Добролюб[овы], Черн[ышевские], благодарить правительство и цензуру, без кот[орой] они были бы самыми незаметными фельетонистами.
Мож[ет] б[ыть] в них и было что-нибудь настоящее, в Бел[инском], Гр[ановском] и других неизвестных, но они всё в себе задушили, воображая, что им надо служи[ть] обществу в формах общес[твенных], а не служить Богу исповеданием истины и проповеданием ее без всякой заботы об обществ[енных] формах (формы сами сложатся). Вроде того, как если бы[2] существу даны были крылья для того, чтобы летать, не зная препятствий, а он бы употреблял эти крылья, чтобы помогать себе ходить. Он и крылья бы испортил, и всякое препятствие остановило бы его. А потом он бы жаловался, что его задержали, и восхвалял бы тех, кот[орые] ходили на крыльях и говорили бы с грустью, что они далеко бы ушли, коли бы их не задержали.
