зубы — выросли новые, стала расти борода, потом стали седеть, плешиветь, и всех этих перемен мы не боялись.
Отчего же мы боимся последней перемены?
Оттого, что никто не рассказал нам, чтò с ним случилось после этой перемены. Но ведь никто не скажет про человека, если он уехал от нас и не пишет нам, что его нет, или что ему дурно там, куда он приехал, а скажет только, что нет о нем известий. То же самое и об умерших: это значит только то, что мы не знаем ничего о том, чтò будет с нами после этой жизни; но то, чтò мы не можем знать ни того, чтò будет с нами после смерти, ни того, чтò было с нами до этой жизни, показывает только то, чтò нам этого не дано знать, потому что не нужно знать. Одно мы знаем: что жизнь наша не в переменах тела, а в том, чтò живет в этом теле. А живет в этом теле душа. А душе нет ни начала, ни конца.
Оттого, что один человек тихо шел от того места, с которого я вижу, до того, где мне уж больше не видно его, а другой прошел это место скоро, не стану же я думать, что тот, кто шел медленно, тот больше прошел, чем тот, кто шел скоро. Я только одно знаю, что если я видел проходящего мимо моего окна человека, скоро ли или тихо — всё равно, я знаю, что и тот и другой шли до того времени, когда я увидал их, и будут итти и после того.
Мы так привыкли считать свое орудие, свое тело, собою, что нам страшно его уничтожение. А стоит привыкнуть считать собою то, чтò работает орудием, и не может быть страха, а в минуту смерти только сознание неловкости, что отнято прежнее орудие, а новое не дано еще.
Каждый чувствует, что он — не ничто, в известный момент вызванное к жизни кем-то другим. Отсюда его уверенность, что смерть может положить конец его жизни, но отнюдь не его существованию.
