Корней в полушубке и тулупе, с чемоданчиком в руке вышел на крыльцо станции и, выпятив брюхо, остановился, отдуваясь и оглядываясь. Было утро. Погода была тихая, пасмурная, с легким морозцем.
— Что ж не нашел седоков, дядя Кузьма? — сказал он. — Свезешь, что ли?
— Что ж, давай рублевку. Свезу.
— Ну и семь гривен довольно.
— Брюхо наел, а тридцать копеек у бедного человека оттянуть хочешь.
— Ну ладно, давай, что ль, — сказал Корней. И, уложив в маленькие санки чемодан и узел, он широко уселся на заднем месте.
Кузьма остался на козлах.
— Ладно. Трогай.
Выехали из ухабов у станции на гладкую дорожку.
— Ну а что, как у вас, не у нас, а у вас на деревне? — спросил Корней.
— Да хорошего мало.
— А что так? Моя старуха жива?
— Старуха-то жива. Надысь в церкви была. Старуха твоя жива. Жива и молодая хозяйка твоя. Что ей делается. Работника нового взяла.
И Кузьма засмеялся как-то чуднó, как показалось Корнею.
— Какого работника? А Петра что?
— Петра заболел. Взяла Евстигнея Белого из Каменки, — сказал Кузьма, — из своей деревни, значит.
— Вот как? — сказал Корней.
Еще когда Корней сватал Марфу, в народе что-то бабы болтали про Евстигнея.
— Так-то, Корней Васильич, — сказал Кузьма. — Очень уж бабы нынче волю забрали.
— Что и говорить! — промолвил Корней. — А стара твоя сивая стала, — прибавил он, желая прекратить разговор.
— Я и сам не молод. По хозяину, — проговорил Кузьма в ответ на слова Корнея, постегивая косматого, кривоногого мерина.
На полдороге был постоялый двор. Корней велел остановить и вошел в дом. Кузьма приворотил лошадь к пустому корыту и оправлял шлею, не глядя на Корнея и ожидая, что он позовет его.