бессознательно по чувству самосохранения всеми рабовладельцами нашего времени. А рабовладельцы нашего времени не одни землевладельцы, а все те люди, которые, вследствие отнятия у народа земли, пользуются властью над рабочим народом.
Усилия развращения народа делаются самые напряженные, но, слава Богу, смело можно сказать, что все усилия эти до сих пор захватывают только самую малую и худшую часть русского крестьянства. Многомиллионное же большинство малоземельного рабочего русского народа, живущее не развращенной, паразитной жизнью рабовладельцев, а своей разумной, трудовой жизнью, не поддается этим усилиям. Не поддается им потому, что для него решение вопроса о земле не есть решение вопроса о личных выгодах, каким этот вопрос представляется всем самым разнообразным теперешним рабовладельцам; для крестьянства в его огромном большинстве решение этого вопроса дается не ныне возникающими, а завтра забытыми, взаимно противуречивыми экономическими теориями, а дается одной, сознаваемой им и всегда признававшейся и признаваемой всеми разумными людьми мира, истиной, что все люди братья и потому все имеют равное одинаковое право на все блага мира и в том числе и на самое необходимое из них равное для всех право — на пользование землей.
Живя же этой истиной, крестьянство, в своем огромном большинстве, не приписывает никакого значения всем жалким правительственным мерам о тех или иных изменениях законов о земельной собственности, потому что знает, что решение земельного вопроса есть только одно: полная отмена права земельной собственности, т. е. земельного рабства. И, зная это, спокойно ждет своего времени, которое не может не прийти, и придет рано или поздно.
Опять живу у моего друга Черткова въ Московской губернии. Гощу по той же причине, по которой мы съезжались с ним на границе Орловской, и я год тому назад приезжал в Московскую. Причина та, что черта оседлости для Черткова — весь земной шар, кроме Тульской губернии. Вот я и выезжаю на разные концы этой губернии, чтобы видеться с ним.
Выхожу в 8-м часу на обычную прогулку. Жаркий день. Сначала иду по жесткой глинистой дороге мимо акации, готовящейся уже трещать и выбрасывать свои семена; потом мимо начинающей желтеть ржи, с своими чудными, все еще свежими васильками; выхожу в черное, почти все уж запаханное, паровое поле, направо пашет старик в бахилках сохой и на плохой худой лошади, и слышу сердитое старинное: «Вылèзь!» с особенным ударением на втором слоге. И изредка: «У! Дьявол!» и опять: «Вылезь.... Дьявол.» Хотел поговорить с ним, но когда я проходил мимо его борозды, он был на противоположном конце полосы. Иду дальше. Впереди другой пахарь. С этим, должно-быть, сойдусь, когда он будет подходить к дороге. Коли сойдусь, то и поговорю с ним, если придется, думаю я. И как раз встречаемся с ним у дороги. Этот пашет плугом на крупной рыжей лошади, молодой, красиво сложенный малый, одет хорошо, в сапогах, ласково отвечает на мой приветъ: «Бог на помощь».
Плуг плохо берет накатанную дорогу, он переезжает ее и останавливается.
— Что же, лучше сохи?
— Как же, много легче.
