за жену, которую свекоръ чуть не побилъ за дурно испеченные хлѣбы.
— Сердятся на управляющаго и уничтожаютъ вѣковыя деревья. Деревья то въ чемъ же виноваты? Прекрасныя, столѣтнія деревья. Поджигателей нашли и судятъ. Ну, ихъ сошлютъ, посадятъ, но деревьевъ то не будетъ.
Такъ говорила княгиня. Предводитель, кушая, пожималъ плечами и подтверждалъ мнѣніе хозяйки.
— Par le temps qui court, c’est tout à quoi nous pouvons nous attendre,[1] сказалъ онъ.
— А вотъ, Лина — и княгиня указала на милую брюнетку меньшую дочь — находитъ, что это очень мило со стороны крестьянъ, и проситъ меня написать графу Александру, чтобы простить этихъ поджигателей.
Я смотрю на Лину и вижу и почему то знаю, что она, эта Лина, полная противоположность матери и уже привыкла терпѣть ея нападки, и вижу, какъ она вся вспыхнула и что то пробормотала.
— Что ты говоришь, я не слышу? говоритъ княгиня.
— Ничего, я только никогда не говорила, что это очень мило, просто мнѣ жалко женъ и дѣтей, они приходили.
— Это очень мило, что вы, княжна, жалѣете ихъ, мягко съ какимъ то особеннымъ, только къ женщинамъ и только къ красивымъ, умиленіемъ сказалъ предводитель, обращаясь къ Линѣ, но что же дѣлать, что же дѣлать, повторилъ онъ, при чемъ усы стояли твердо кверху. И онъ, пріятно улыбнувшись, обратился къ хозяйкѣ и подробно разсказалъ, какъ у него, въ его имѣніи нынѣшнимъ же лѣтомъ вырубили 27 деревъ, а потомъ запустили все стадо (онъ сказалъ стадо, а не табунъ) въ его луга и какъ я ничего, ничего не могъ сдѣлать, сказалъ онъ.
А я между тѣмъ почему то знаю, что онъ сдѣлалъ оч[ень] много, т. к. десятокъ крестьянъ болѣе полугода таскаютъ по тюрьмамъ и теперь еще двое изъ нихъ сидятъ, дожидаясь суда.
— Нѣтъ, повѣрьте, милая княжна, есть всему предѣлъ, опять съ нѣжностью обратился онъ къ дочери. Дерзость, безсовѣстность, безнравственность, полная безнравственность нашего народа дошли теперь до послѣдней степени. Sans foi ni loi.[2]
Предводитель съ кверху поднятыми усами, какъ мнѣ почему то это тоже было точно извѣстно, давно уже не платящій свои долги и большой любитель француженокъ, при томъ же и дуэлистъ, имѣвшій въ своей жизни двѣ affaires d’honneur,[3] которыми онъ очень гордился, много говорилъ о безнравственности народа и кончилъ тѣмъ, что когда нѣтъ въ людяхъ религіозно-нравственныхъ принциповъ, то сдерживать такой народъ можетъ страхъ и только одинъ страхъ...
