Это был невысокий человек, с небольшими русыми усиками, с нездоровым цветом умного и недоброго лица и понурым взглядом.
Одет он был в потертый пиджак и высокие сапоги. На голове у него была синяя с прямой тульей фуражка, как мне объяснили, составляющая модную революционную форму.
Он попросил у меня книжек, очевидно как повод вступления в разговор.
Я спросил, откуда он. Он был крестьянин из недальнего села, из которого недавно приходили ко мне жены мужей, посаженных в тюрьму.
Село это я хорошо знаю. Я вводил там уставную грамоту и всегда любовался особенно красивым и бойким тамошним народом. Из этого же села были у меня в школе особенно даровитые школьники.
Я спросил его о тех крестьянах, которые были в тюрьме. Он с той же исключающей всякое сомнение уверенностью, которую я встречал в последнее время у всех, о том, что виною всему одно правительство, сказал мне, что они без всякой вины были схвачены, избиты и посажены в тюрьму.
Только с большим трудом я мог добиться от него объяснения, в чем обвинялись эти люди.
Оказалось, что они были ораторы и собирали митинги, как он произносил, на которых говорилось о необходимости экспроприации земли.
Я сказал, что установление равного права всех на землю может быть достигнуто только тем, чтобы земля вообще перестала быть чьей бы то ни было собственностью, а не отчуждением или какими бы то ни было насильственными мерами. Он не согласился с этим.
— Отчего же, — сказал он, — надо только организоваться.
— Как организоваться? — спросил я.
— Да уж там видно будет.
— Что же, опять вооруженное восстание?
— Это печальная необходимость.
Я сказал то, что всегда говорю в таких случаях, что злом нельзя победить зло, что победить зло можно только неучастием в насилии.
— Да ведь жить нельзя стало, работы нет и земли нет. Куда же денешься? — сказал он, исподлобья взглянув на меня.
