Я спросил, какие.
— Читали всякие: «Земля и Воля».
Я спросил их, что они думают о них.
— Там всё правильно, — сказал черноватый.
— То есть что же правильно?
— А то, что жить стало невозможно.
— Почему же невозможно? — спросил я.
— Как почему? Ни земли нет, ни работы, а правительстве душит ни за что, ни про что, давит народ.
И они, перебивая друг друга, стали рассказывать, как казаки били нагайками народ, как полицейские хватали кого попало, как расстреливали дома ни в чем неповинных людей.
На мои доводы о том, что вооруженное восстание было дурное и неразумное дело, черноватый только улыбался и спокойно говорил:
— А наше не такое убеждение.
Когда я заговорил о грехе убийства, о Боге, они переглянулись, и черноглазый пожал плечами.
— Что же, по закону Бога пускай так и эксплуатируют пролетария? — сказал он. — Это прежде было, а теперь пришли к сознанию, нельзя уже...
Я вынес им книжки — больше религиозного содержания; они взглянули на заглавия и, видимо, остались недовольны.
— Может, вам не нравится, так не берите.
— Нет, отчего же? — сказал черноватый и, сунув их за пазуху, простился со мной.
Хотя я и не читал газет, я по разговорам домашних, по письмам, которые получаю, по рассказам приезжих знал про то, что делается за последнее время в России, знал в особенности хорошо именно потому, что не читал газет, про то поразительное происшедшее изменение за последнее время во взглядах общества и народа, изменение, состоящее в том, что если прежде некоторые люди осуждали некоторые распоряжения правительства, теперь все, за самыми малыми исключениями, считали всю деятельность правительства преступной и незаконной, признавали виной всех беспорядков одно правительство. Такого мнения были и профессора, и почтовые чиновники, и литераторы, и лавочники, и рабочие, и даже полицейские. Настроение это усилилось после распущения Думы. После же тех ежедневных убийств, совершаемых в последнее время
