открытый лифъ ея платья. Онъ поступилъ какъ надо, какъ всѣ поступаютъ. О томъ же, что съ нею будетъ, онъ совершенно не думалъ. Онъ думалъ только о себѣ. Въ такихъ мысляхъ и чувствахъ онъ ѣхалъ съ Шёнбокомъ до станціи. Въ немъ не было и тѣни раскаянія, жалости или предвидѣнья того, что могло быть съ нею. И такъ это продолжалось и послѣ. Только одинѣ разъ послѣ онъ почувствовалъ раскаяніе, и чувство это было такъ сильно и мучительно, что потомъ онъ инстинктивно отгонялъ отъ себя воспоминанія объ этомъ.
И онъ, тотъ Нехлюдовъ, который былъ такъ требователенъ къ себѣ въ иныя минуты, погубивъ человѣка, любившаго его, за эту самую любовь погубивши его, былъ спокоенъ и веселъ. Только разъ, отойдя отъ играющихъ, онъ вышелъ въ коридоръ вагона и посмотрѣлъ въ окно. Въ вагонѣ свѣтло, весело, блеститъ все, а тамъ, наружу, темно, и хлещетъ въ окна дождь съ гололедкой и течетъ по стекламъ, и тамъ пустыня, низкіе кусты и пятна снѣга. И почему то вдругъ ему представилось, что тутъ, въ этой пустынѣ, среди кустовъ и снѣга, она, Катя, бѣжитъ за вагонами, ломая руки и проклиная его за то, что онъ погубилъ и бросилъ ее. Онъ помнилъ, что эта мысль, мечта скользнула въ его головѣ, но тотчасъ же онъ отогналъ ее, тѣмъ болѣе, что изъ вагона Шёнбокъ кричалъ ему: «Что же, Нехлюдовъ, держишь или выходишь?» — «Держу, держу», отвѣтилъ Нехлюдовъ и вернулся въ свѣтъ вагона и забылъ то, что ему представилось. Теперь только, на судѣ, онъ вспомнилъ это. Такою, вотъ именно такою, какою она теперь въ этомъ халатѣ, онъ тогда видѣлъ ее въ своемъ воображеніи. Съ тѣхъ поръ Нехлюдовъ не видалъ Катюшу.
Только одинъ разъ, когда послѣ войны онъ заѣхалъ къ тетушкамъ и узналъ, что Катюши уже не было у нихъ, что она отошла отъ нихъ, чтобы родить, что гдѣ то родила и, какъ слышали тетки, совсѣмъ испортилась, у него защемило сердце. Нехлюдову сдѣлалось ужасно больно и стыдно. Сначала онъ хотѣлъ разъискать и ее и ребенка, но потомъ, именно потому, что ему было слишкомъ больно и стыдно думать объ этомъ, онъ не сдѣлавъ никакихъ усилій для этого разысканія, не столько забылъ про свой грѣхъ, сколько пересталъ думать о немъ. Въ глубинѣ, въ самой глубинѣ души онъ зналъ, что поступилъ такъ скверно, подло, жестоко, что ему съ сознаніемъ этого поступка нельзя не только самому осуждать кого нибудь, но смотрѣть въ глаза людямъ. Такъ выходило по тѣмъ требованіямъ, которыя были въ немъ.
Но существовало другое судилище, судилище свѣта, людей его среды, по мнѣнію которыхъ, онъ зналъ, что поступокъ его считается не только простительнымъ, но иногда даже чуть не хорошимъ, о которомъ можно нетолько шутить, какъ шутилъ Шёнбокъ, но которымъ можно хвастаться. И потому надо было не обращаться къ совѣсти, а къ судилищу свѣта. И онъ такъ и
