— Ничего не жалко, до самой до нея.
— До кого?
— До этой самой свояченицы Малаховской.
— Какой свояченицы?
Федоровъ нахмурился. Видимо, въ немъ происходила тяжелая внутренняя работа. —
— Видно, разсказать.
— Разскажите, коли вамъ не трудно.
Жилъ этотъ приказный съ старухами: съ снохой да съ свояченицей. И вздумали мы его обобрать. Ну, извѣстно, добромъ не далъ бы. Взяли ножи и зашли ночью. Проснулся старикъ. Взялся за него, прикончилъ, и все ничего, а Семка — товарищъ, значитъ, — съ снохой возится. Она кричитъ. А я говорю: «Эхъ! съ бабой не покончитъ». Бросилъ старика, да къ нему. Да ужъ онъ самъ придушилъ ее. Сталъ я оглядывать, гдѣ у нихъ добро. А ребеночекъ въ люлькѣ вотъ кричитъ: сосочку выронилъ. Я ему сосочку въ ротикъ сунулъ. Пошелъ за перегородку съ фонаремъ. Глядь, а она лежитъ въ постели, на меня уставилась. «Не бей ты меня, милый, сердечный. Пожалѣй ты меня... Аааа!!» — какъ закричитъ. Жалко ее стало. А думаю: нельзя. Надо прикончить. Полоснулъ ее ножемъ по глоткѣ. И тутъ все ничего. Все обобрали, вылѣзли въ окно, зажгли — все какъ должно. Только съ той поры не сталъ меня хмѣль брать. Вижу ее передъ собой. «Ааа...» — такъ въ ушахъ и звенитъ. И съ той поры бросилъ и въ жизть не пойду, хоть помирать стану, живой души не погублю.
Этого человѣка теперь Нехлюдовъ встрѣтилъ въ видѣ старосты въ арестантской камерѣ. Онъ узналъ Нехлюдова и кивнулъ ему головой, на слова же смотрителя сказалъ:
— Что прикажете. Нельзя унять, — скавалъ онъ, весело улыбаясь глазами.
— Вотъ я уйму, — сказалъ хмурясь смотритель.
— What did they fight for?[1] — спросилъ англичанинъ.
Нехлюдовъ спросилъ, за что у нихъ драка.
— За амурныя дѣла, — сказалъ Федоровъ улыбаясь. — Этотъ толкнулъ, тотъ сдачи далъ.
Нехлюдовъ сказалъ Англичанину, что одинъ ударилъ, а тотъ отмѣстилъ.
Пока англичанинъ раздавалъ новый завѣтъ и арестанты толпились около него, чтобы получить ту книжку, въ которой было написано то такъ разсмѣшившее ихъ изрѣченіе, Нехлюдовъ
- ↑ [Из-за чего они дерутся?]
