Я отвѣчалъ утвердительно.
«То-то, продолжалъ капитанъ, вы не смотрите на то, что здѣсь жарко, въ горахъ теперь такіе холода бываютъ, что и въ трехъ шубахъ не согрѣешься. Вотъ въ такомъ-то году тоже думали, что не надолго, ничѣмъ не запаслись...» и Капитанъ сталъ разсказывать уже давно извѣстныя мнѣ по его разсказамъ бѣдствія, претерпѣнныя имъ въ одномъ изъ самыхъ тяжелыхъ кавказскихъ походовъ. — Надававъ мнѣ кучу наставленій и насказавъ пропасть страховъ о здѣшнихъ походахъ, по привычкѣ старых кавказцевъ пугать пріѣзжихъ, Капитанъ отправился домой. —
«Зачѣмъ вы здѣсь служите?» спросилъ я.
«Надо же служить», отвѣчалъ онъ съ убѣжденіемъ.
«Вы бы перешли въ Россію: тамъ-бы вы были ближе».
«Въ Россію? въ Россію?» повторилъ капитанъ, недовѣрчиво качая головой и грустно улыбаясь. «Здѣсь я все еще на что нибудь да гожусь, а тамъ я послѣдній офицеръ буду. Да и то сказать, двойное жалованье для нашего брата, бѣднаго человѣка, тоже что нибудь да значитъ».
«Неужели, Павелъ Ивановичъ, по вашей жизни вамъ бы недостало ординарнаго жалованья?» спросилъ я.
«А развѣ двойнаго достаетъ?» подхватилъ горячо Капитанъ, «посмотрите-ка на нашихъ офицеровъ: есть у кого грошъ мѣдный? Всѣ у маркитанта на книжку живутъ, всѣ въ долгу по уши. Вы говорите: по моей жизни.... что-жъ по моей жизни, вы думаете, у меня остается что нибудь отъ жалованья? Ни гроша! Вы не знаете еще здѣшнихъ цѣнъ; здѣсь все въ три дорога...»
Капитанъ очень понравился мнѣ послѣ этаго разговора — больше чѣмъ понравился: я сталъ уважать его. —
Павелъ Ивановичь жилъ скупо: въ карты не игралъ, кутилъ рѣдко и курилъ простой табакъ — тютюнъ, который однако, неизвѣстно почему, называлъ не тютюнъ, a самброталическій табакъ ⟨и находилъ весьма пріятнымъ⟩.
«Всего бывало», — говаривалъ капитанъ, — «когда я въ 26 году въ Польшѣ служилъ...» Онъ разсказывалъ мнѣ, что въ Польшѣ онъ будто-бы былъ и хорошъ собой, и волокита, и танцоръ; но глядя на него теперь, какъ-то не вѣрилось. Не потому, чтобы онъ былъ очень дуренъ; у него было одно изъ тѣхъ простыхъ спокойныхъ русскихъ лицъ, которыя съ перваго взгляда не представляютъ ничего особеннаго, но потому что маленькіе [?] сѣрые глаза его выражали слишкомъ много равнодушія ко всему окружающему, и въ рѣдкой улыбкѣ, освѣщавшей его морщинистое загорѣлое лицо, былъ замѣтенъ постоянный оттѣнокъ какой-то насмѣшливости и презрѣнія.
Офицеры однаго съ нимъ полка, кажется, уважали его, но
