— Еще кого не взять ли? — не отвечая Никите, продолжал В[асилий] А[ндреич], обращаясь к жене. — Что ж, я дороги не знаю.
— Веселее ехать, — сказала жена, — еще погода поднимется.
И действительно, в то время, как она говорила это, порыв ветра согнал снег с крыши и засыпал крыльцо.
— Дело к ночи, мне думаться не будет, — сказала она, заходя назад в сени.
— Чего думаться, моментально доеду, — отвечал В[асилий] А[ндреич], любивший употреблять и с своими хорошие слова.[1]
— Слышишь, Никита, хозяйка велит тебе в капаньонах ехать. Что скажешь?
— Да мне что, ехать так ехать, всё одно, — как всегда бойко, громко, как будто сердясь, буркнул Никита. Никита говорил всегда быстро-быстро, точно слова подгоняли одно другое; главная же особенность его речи состояла в том, что, сказав то, что ему нужно, он как-то вдруг обрывал речь, точно запирал ключом.
— Куда еще, — закричала на сына вышедшая вслед за мужем закутанная с головой в платок на снос[ях] беременная жена В[асилия] А[ндреича].
— Пущай привыкает, так-то и я бывало. Как батинька едут, я и тут.
— Хоть бы, Вася, Микиту с собою взял, — сказала ему жена, очевидно находящаяся в полной покорности у своего мужа. — Как бы погода не поднялась, да и всё веселее будет, — сказала она, очевидно робея перед мужем и перекутывая платок с одной стороны на другую.
— Не извольте, мадам, беспокоиться, — проговорил В[асилий] А[ндреич], как он говорил всегда, когда слушал себя, громким, отчетливым голосом, с каким-то особенным напряжением губ, с которым говорят купеческие прикащики. — Что ж, я дороги не знаю?
⟨Ну вот и ладно. А ты смотри, хозяина-то приветь, как должно. — Ну, ты уж скажешь, — сказала смеясь кухарка, ласково ударяя его по спине, очевидно что-то особенное понявшая
- ↑ Зачеркнуто: — Право возьми, — упрямо, как дувший ветер, повторяла хозяйка, перекутывая на другую сторону платок.
