— Князь не останется ночевать.
Варя, его жена, знала его отношения к свояку и знала, что поморщился он от мысли, что свояк будет в кабинете.
— Да ведь недолго. Ужасно ты нетерпим.
— Нисколько, я не нетерпим, — с досадой пробурчал Анатолий Дмитриевич. — Вечно твои замечания.
— Отчего же я могу стесниться, а ты на две ночи не можешь уступить своего кабинета?
— Ах, да я не об этом. Я очень рад отдать кабинет. Я только... — и, не сказав, чтò он только, он пошел к секретарю.
В это время Матреша с двумя подсвечниками и чистым бельем, сопутствуемая мальчиком, несшим лохань и рукомойник, вышла из двери. Варвара Николаевна, стоявшая в дверях, остановила ее.
— Матреша! мы передумали. Не в угловой, а Марья Николаевна будет со мной рядом. А князю в угловой. Вы уже постелили?
— У меня всё готово. Вы бы прежде сказали, — проворчала Матреша.
— Так пожалуйста. — И Варвара Николаевна ушла в дверь.
Матреша остановилась и долго стояла, Васька тоже стоял сзади.
— Куда ж нести, Матрена Петровна? — спросил он.
— В омут. Тьфу! — сказала Матрена Петровна и, повернувшись, топая, пошла назад по коридору, соображая, как всё перекладывать и перестилать.
Маня, то есть приезжая Марья Николаевна, жена Владимира Ивановича, сидела в белой кофте, обшитой кружевами, перед зеркалом туалета сестры и расчесывала свои длинные еще, хотя и жидкие волосы.
— Так я и прошу его об одном, — продолжала она начатый разговор с младшей сестрой, — чтобы он сам вел хозяйство, если он находит, что я много расходую. Ведь это невозможно.
Варвара Николаевна ничего не сказала, но подумала, что Владимир прав, потому что она знала непрактичность и способность увлекаться своей сестры.
— Так ты и отдай ему.
— Ах! Это невозможно. Мы пробовали. Начинается такая мелочность, такое économie de bouts de chandelles...[1] и потом ни мне, ни Вере, — Вера была ее шестнадцатилетняя дочь, — невозможно за каждой мелочью ходить к нему.
— А Вера est dépensière?[2]
— Нет, не очень. Но, как все девочки, не знает цены деньгам. Просила лошадь верховую, потому что у Лили есть. А в
