появиться ни в Юрьевском сборнике ни где бы то ни было... Вот поистине плачевный результат преждевременного чтения «Сонаты» в петербургских «сферах».[1] Если бы повесть стала известна цензуре в промежуток тех 4-х дней, когда журнал находится на ее рассмотрении, быть может, эти господа не решились бы ее задержать (тем более, что — как я слышал — вы пишете о ней заключение); теперь же, когда известно мнение Победоносцева и других влиятельных лиц, цензура уже не могла бы, если бы даже хотела, дозволить «Сонату». Таким образом удовлетворение суетного любопытства нескольких десятков слушателей (в том числе прямо вам враждебных) лишило всё русское общество произведения, которого оно ждало с таким напряженным интересом. Мне тяжело передавать вам это, но, повторяю, мне сообщено официально распоряжение цензуры, и я считаю себя не в праве скрыть его от вас» (АТ).
Несмотря на это, Толстой всё-таки не терял надежды напечатать «Крейцерову сонату» в России. В письмах к П. А. Буланже и Л. Ф. Анненковой от 25 декабря он пишет о том, что собирается печатать повесть в сборнике в память Юрьева, но тут же указывает на цензурные препятствия. Непонятно, почему в письме к С. Т. Семенову от того же 25 декабря Толстой пишет о том, что повесть будет напечатана, должно быть, в «Неделе».
Повесть всё же была передана Н. И. Стороженко для напечатания ее в сборнике в память Юрьева. 15 января 1890 г. Толстой писал А. И. Эртелю: «Насчет повести моей: вчера отдал ее Стороженко. Он хочет попытаться пропустить ее с вырезками» (ГТМ). Но так как цензура не давала разрешения на ее напечатание, она в этот сборник не попала, и вместо нее в сборнике были напечатаны «Плоды просвещения». Хлопотать о напечатании «Крейцеровой сонаты» перед высшими петербургскими бюрократическими сферами взялись свояк Толстого А. М. Кузминский, H. Н. Страхов и Н. И. Стороженко, но хлопоты их оказались безуспешными. 22 января H. Н. Страхов писал С. А. Толстой: «Недавно был у Победоносцева. Оказалось, что он и не читал «Сонаты Крейцеровой», но что Феоктистов наговорил ему разные ужасы. Я защищал, объясняя ему, в чем нравственный смысл повести. Кто-то мне рассказывал, что Победоносцев потом, ссылаясь на меня, говорил, что не знает, кому верить: Феоктистову или мне. «Не читал и не буду читать» — сказал он мне. — Отчего? — «Зачем я стану наполнять свое воображение тяжелыми и отвратительными образами?» (АТ)[2] 15 февраля 1890 г. Т. А. Кузминская
- ↑ Гайдебуров намекает на чтение повести у Кузминских.
- ↑ Вскоре однако Победоносцев ознакомился с «Крейцеровой сонатой» и свои соображения по поводу повести сообщил в следующем письме к Феоктистову от 6 февраля 1890 г.: «Что сказать вам, почтеннейший Евгений Михайлович? Прочел я первые две тетради: тошно становилось — мерзко до циничности показалось. Потом стал читать еще (сразу всё читать душа болит)» и мысль стала проясняться. Только в три приема прочел всё — и задумался...Да, надо сказать — ведь всё, что тут писано, — правда, как в зеркале, хотя я написал бы то же самое совсем иначе, а так, как у него написано, хоть и зеркало, но с пузырем — и от этого кривит. Правда, говорит автор от лица человека больного, раздраженного, проникнутого ненавистью к тому, от чего он пострадал, но все чувствуют, что идея принадлежит автору. И бросается в глаза сплошь почти отрицание. Положительного идеала автор почти не выставляет, хотя изредка показывает его проблесками.Вначале купец поминает о таинстве, но лицо этого купца двоится, ибо он представлен циником кунавинского разгула. Правда, сам Познышев в одном месте говорит: иное дело если смотреть на брак как на таинство, да кто нынче так смотрит? Правда, в конце видим что-то похожее на раскаяние, как будто Познышев хочет сказать: я виноват. (И подлинно в сущности он виноват во всем, хотя всё больше свалено на несчастную жену, которая, может быть, только нежничала с Трухачевским, и от мужа зависело только пожалеть ее и во время остановить — не свирепым укором, а ласкою.) Итак, независимо от правды фактической, явная фальшь в концепции автора относительно идеи.Всё это так... «Е pur si muove!» [А всё-таки она вертится!)] И всё-таки правда, правда в этом негодовании, с которым автор относится к обществу и его быту, узаконяющему разврат в браке.Произведение могучее. И когда я спрашиваю себя, следует ли запретить его во имя нравственности, я не в силах ответить да. Оболживит меня общий голос людей, дорожащих идеалом, которые, прочтя вещь негласно, скажут: а ведь это правда. Запретить во имя приличия — будет некоторое лицемерие. Притом запрещение, как вы знаете, не достигает цели в наше время. Невозможно же никоим способом карать за сообщение и чтение повести гр. Толстого.Знаю, что это чтение никого не исправит, что во многих читателях оно достигнет противоположной цели, усугубив еще ту двойственность — негодование на похоть и казнь — с продолжением похоти и зла, раздутого идеала с мерзкою действительностью в жизни. И не разделяю мнение тех, кои готовы возвесть эту повесть на степень какого-то евангелия идеальной нравственности. Тем не менее думаю, что нельзя удержатъ это зеркало под спудом.Но думаю, что необходимо, во имя самых основных требований приличия общественного, потребовать некоторых изменений в тексте. Нельзя забыть, что эта вещь будет в руках у всех — у юношей и девиц, и будет громко читаться.Публичного ее чтения ни в коем случае допустить нельзя. Есть слова и фразы положительно невозможные в печати. Я отметил их на поле словом: нельзя. Таковы, напр., фразы о предохранительном клапане. И к чему это? Неужели этим дорожит автор?Затем — не согласится ли Толстой (или Кузминский — неужели он не поймет?) совсем выпустить XI главу о медовом месяце? Тут есть и фразы скверные и совсем отчаянные рассуждения о продолжении рода человеческого и о воздержании от деторождения. Это нехорошо и фальшиво. Притом невольно думается, что эти рассуждения сходятся с гнусною практикой многих сектантов — и шекеров, и федосьевцев, и скопцов, коих вероучение, быв идеализировано (а ведь к идеализации все способы — даже самый разврат), сводится к тем же рассуждениям. Между тем известно, что в действительности с этой идеализацией уживается и таится под нею самый скотский разврат. Увы! как гр. Толстой, подобно всем сектантам, забывает слово св. писания: «всяк человек есть ложь». И потому истинную правду и истинный идеал человек должен искать не в своем чувстве и сознании, а вне себя и над собою...Наконец, мне представляется неприличным выписывать в эпиграфе словесный текст Евангелия. Пусть бы обозначил хоть правильно цитату: Ев. Мат., V, 28, XIX. А настоящим, не ложным и не надутым эпиграфом к повести была бы пословица: нечего на зеркало пенять, когда рожа крива». (ИPЛ, архив Е. М. Феоктистова, Сообщено нам Ю. Г. Оксманом.)
