И то, что являлось истиной, в одно и то же время и богословской и исторической, в своем непосредственном приложении к личности спасителя, посланного в мир, чтобы внести в него зародыш небесной жизни, свойственной ему, оказывается также истиной в том же, хотя и измененном несколько смысле, в отношении всех тех, которые идут по его стопам. Чтобы иметь жизнь, не нужно бояться смерти (Мф. X, 39; XVI, 25; Лк. IX, 24; XVII, 30). После сказанного нами по поводу этих параллельных мест нам нет нужды заниматься обстоятельным разбором этой мысли. Скажем только, что наш текст воспроизводит сначала замечание, в духовном смысле парадоксальное, об утрате жизни (души) тем, кто ее любит, и о сохранении ее тем, кто ее ненавидит (это последнее преувеличение в выражении нам равным образом известно по 26 ст. XIV гл. Луки), — замечание, в котором одно и то же слово ψυχή раз за разом берется в двух различных смыслах. Но текст наш заключает в себе еще один элемент, который иногда дурно истолковывался и который затрудняет нас при переводе ввиду того, что наш язык слово ζωή передает также словом жизнь. Это заставило некоторых толкователей думать, что автор хотел сказать: тот, кто жертвует своею земною жизнью (ради истины), сохранит ее для жизни вечной, — другими словами, обеспечит за собой в будущем радость жизни того света. Но евангельская мысль не такова (V, 24; ХІ, 26). Переводя «в жизнь вечную», выражением тоже недостаточно ясным, но взятым нами за недостатком лучшего, мы хотели выразить такую мысль: тот, кто жертвует своею жизнью, поскольку она является земной и преходящей, сохраняет ее, поскольку она становится вечной, непогибающей (ср. IV, 14). Слова о службе должны, вероятно, напоминать нам об апостольском сане, который имеет подобные же виды на смерть, но также подобные же обетования прославления; но надо ли объяснять, что, говоря об апостольском сане, мы не признаем его только достоянием двенадцати. Здесь, как везде, слова Иисуса обращены ко всем, которые ему следуют и служат; они получают свое значение не от обстоятельств, при которых они считаются произнесенными, согласно показаниям истории, а от своей внутренней безусловной истинности.
Обыкновенно сближают возмущение души, о котором говорится в конце этого места, с тем, что повествуют другие евангелисты о происходившем в Гефсиманском саде, и вследствие этого многие предпочитают выражения смущение, страх, тоска. Сходство слишком велико, чтобы можно было его отрицать, невзирая на безусловную разницу внешних обстоятельств. Однако не менее ясно, что автор, если он имел в виду происходившее в Гефсимании, был ли он его свидетелем, или знал его только по преданию, странным образом ослабил здесь передачу. Здесь нет речи о внутренней борьбе, о тоске, которая могла сказаться даже на теле и заставить искать поддержки и утешения у учеников, погруженных в беззаботный сон. Иисус 4-го Евангелия мог проливать слезы сочувствия к скорби своих учеников, но он не мог ни на минуту отступить пред смертью, которую он провозгласил с самого начала (III, 14) условием спасения мира и которая, наступив в свое время, не могла его удивить. Он не говорит здесь скрепя сердце: «Отец мой, спаси меня!» Он говорит: «Скажу ли я: отец мой, спаси меня? Нет...» и т. д. Его душевное состояние не есть состояние
