буду». Подскочилъ, треплетъ по плечу. — «Твоя хорошъ, моя хорошъ!»
Написалъ Жилинъ письмо, а на письмѣ не такъ написалъ, — чтобы не дошло. Самъ думаетъ: «я уйду».
Отвели Жилина съ Костылинымъ въ сарай, принесли имъ туда соломы кукурузной, воды въ кувшинѣ, хлѣба, двѣ черкески старыя и сапоги истрепанные, солдатскіе. Видно — съ убитыхъ солдатъ стащили. На ночь сняли съ нихъ колодки и заперли въ сарай.
Жилъ такъ Жилинъ съ товарищемъ мѣсяцъ цѣлый. Хозяинъ все смѣется. — «Твоя, Иванъ, хорошъ, — моя, Абдулъ, хорошъ.» А кормилъ плохо, — только и давалъ, что хлѣбъ прѣсный изъ просяной муки, лепешками печеный, а то и вовсе тѣсто непеченое.
Костылинъ еще разъ писалъ домой, все ждалъ присылки денегъ и скучалъ. По цѣлымъ днямъ сидитъ въ сараѣ и считаетъ дни, когда письмо придетъ, или спитъ. А Жилинъ зналъ, что его письмо не дойдетъ, а другаго не писалъ.
— «Гдѣ», думаетъ, «матери столько денегъ взять за меня заплатить. И то она тѣмъ больше жила, чтó я посылалъ ей. Если ей 500 рублей собрать, надо разориться въ конецъ. Богъ дастъ — и самъ выберусь».
А самъ все высматриваетъ, выпытываетъ, какъ ему бѣжать.
Ходитъ по аулу, насвистываетъ, а то сидитъ, что-нибудь рукодѣльничаетъ, или изъ глины куколъ лѣпитъ,