— Да, но если бы Михаилъ Михайлычъ сдѣлалъ тебѣ невѣрность.
— Вопервыхъ, это немыслимо, а вовторыхъ, я бы.... я бы не бросила[1] сына, да; но...
— Но ты, я знаю, устроишь.
— Я, вопервыхъ, ничего не знаю. Я ничего не буду говорить, пока Долли сама не начнетъ.
— Ну, я знаю, ты все сдѣлаешь,[2] — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, входя въ переднюю и переминаясь съ ноги на ногу.
Анна Аркадьевна только улыбнулась улыбкой, выражающей воспоминаніе о дѣтскихъ временахъ, о той же слабой чертѣ характера и любовь ко всему Степана Аркадьича, со всѣми его слабостями, и, скинувъ шубку, быстрыми, неслышными шагами вошла въ гостиную.
Когда Анна вошла въ комнату, Долли сидѣла въ маленькой гостиной, и сухіе съ толстыми костями пальцы ея, какъ у всѣхъ несчастныхъ [?] женщинъ, сердито, нервно вязали, въ то время какъ Таня, сидя подлѣ нея у круглаго стола, читала по французски.
Услыхавъ шумъ платья больше, чѣмъ чуть слышные быстрые шаги, она оглянулась, и на измученномъ лицѣ ея выразилась улыбка однихъ губъ, одной учтивости; но свѣтъ глазъ, простой, искренній, не улыбающійся, но любящій взглядъ Анны Аркадьевны преодолѣлъ ея холодность.
— Какъ, ужъ пріѣхала? — Она встала. — Ну, я все таки рада тебѣ.
— За что жъ ты мнѣ не была бы рада, Долли?
— Нѣтъ, я рада, пойдемъ въ твою комнату.
— Нѣтъ, позволь никуда не ходить.
Она сняла шляпу и, зацѣпивъ за прядь волосъ, мотнувъ головой, отцѣпляла черные волосы. Дѣвочка, любуясь и улыбаясь, смотрѣла на нее. «Вотъ такая я буду, когда выросту большая», говорила она себѣ.
— Боже мой, Таня. Ровесница Сережи.
Ну, она сдержала что обѣщала. Она взяла ее за руки.
— Можно, можно мнѣ присядать?
Таня закраснѣлась и засмѣялась.
Мать услала дочь, и послѣ вопросовъ о ея мужѣ и сынѣ за кофеемъ начался разговоръ.
— Ну, разумѣется, я ни о чемъ не могу и не хочу говорить, прежде чѣмъ не узнаю все твое горе. Онъ говорилъ мнѣ.
Лицо Долли приняло сухое, ненавидящее выраженіе. Она
- ↑ Зачеркнуто: его
- ↑ Зач.: ⟨Первая встрѣча.⟩ ⟨— Я пройду къ себѣ, ты лучше одна...⟩ — Ну, такъ я поѣду въ присутствіе. В конце рукописи на полях карандашом написано: Разумъ. Ужъ не Ордынцевъ. Я теперь никогда не выйду. Отецъ понялъ, что Ордынцевъ пропалъ, и глупо придрался къ Гагину.
