— Ахъ, ничего, напротивъ. Но ты понимаешь, что я не могу узнать ее.
— Т. е. отчего же?
— Да оттого, что эта встрѣча минутная была тяжела ей и мнѣ, а если бы мы видѣлись, то это непріятное чувство было бы еще больше.
— Что-то она ужасно, ужасно жалка, — сказалъ Левинъ, и Кити увидала тотъ блескъ нѣжности, доброты, который она болѣе всего любила въ своемъ мужѣ.
— Да поди, поди къ ней. Но и неловко...
Но Левинъ ужъ вернулся къ Аннѣ Аркадьевнѣ. Она вспыхнула, увидавъ его, но протянула ему руку.
— Давно вы не видали Стиву? — спросила она.
— 5 минутъ, онъ здѣсь. А я думалъ, что вы[1] нынче уѣхали, — сказалъ Левинъ, и съ тѣмъ всегдашнимъ заблужденіемъ счастливыхъ людей онъ началъ разсказывать свое счастье, что ребенку ихъ теперь лучше, что они для его здоровья жили въ Москвѣ и теперь ѣдутъ въ деревню. — А вы когда ѣдете? Долли опять собирается къ вамъ, — говорилъ онъ.
— Я думаю, мы завтра ѣдемъ. У Алексѣя Кирилыча есть дѣла, — проговорила Анна.
— Да, онъ говорилъ намъ.
— Вы гдѣ его видѣли?
— Онъ вчера былъ у насъ.
— Да, правда, сказала Анна, — и, наклонивъ голову, пошла дальше съ Грабе. Левинъ вернулся къ женѣ.
«Онъ у Левиныхъ, и мнѣ ни слова. Да, à ses premiers amours»,[2] думала Анна, и лицо ея было строго и блѣдно.
— Сюда, Анна Аркадьевна, — сказалъ Грабе, указывая ей дорогу, такъ какъ она шла впередъ себѣ, не зная куда.
Степанъ Аркадьичъ разбудилъ ее.
— Браво! — закричалъ онъ, оставивъ свою даму съ Туровцинымъ и подходя къ Грабе и Аннѣ. Степанъ Аркадьичъ былъ уже позавтракавши, и глаза его блестѣли, какъ звѣзды, и шляпа, и бакенбарды, и пальто, и щеки — все лоснилось отъ удовольствія.
— А я нынче вечеромъ хотѣлъ къ вамъ. Ты не можешь себѣ представить, какъ я хохоталъ. Ты видалъ Горбунова? — обратился онъ къ Грабе. — Это удивительно. Онъ вчера былъ въ клубѣ, и я непремѣнно его привезу къ вамъ. Алексѣй дома будетъ?
— Да, привези, пожалуйста, онъ будетъ дома, — отвѣчала Анна, не зная, что говоритъ. У ней столько было въ головѣ необдуманныхъ и въ сердцѣ не улегшихся чувствъ, что ей одной хотѣлось быть дома.