былъ славный малый, простой, понимающій и очень веселый. Онъ былъ изъ тѣхъ, которыхъ Левинъ въ своемъ умѣ относилъ къ роду настоящихъ. Если бы Левинъ сошелся съ нимъ холостымъ, онъ бы общался съ нимъ. Было немножко непріятно Левину его праздничное отношеніе къ жизни и какая-то развязность элегантности petit crevé,[1] но это можно было извинить за его добродушіе и порядочность. Онъ нравился Левину своимъ хорошимъ воспитаніемъ, отличнымъ выговоромъ на Французскомъ и Англійскомъ языкахъ, тѣмъ, что онъ былъ человѣкомъ его міра, и какой то наивностью добродушія.
Прійдя на конюшню, ему ужасно понравилась верховая степная лошадь, и онъ съ ребяческой наивностью просилъ осѣдлать и проѣхаться. Что то такое онъ представлялъ себѣ въ ѣздѣ на степной лошади и казацкомъ сѣдлѣ дикое, поэтическое, изъ котораго ничего не выходило, но наивность его (въ особенности съ его красотой, улыбкой и граціей движеній) была мила. Тоже понравился онъ Левину разсказами о своемъ имѣніи.[2] Онъ спрашивалъ Левина совѣта, какъ ему быть[3] и можно ли жить въ деревнѣ, и видно было, что онъ понималъ чутьемъ прелесть деревенской жизни, но не имѣлъ никакого понятія о томъ, какъ и чѣмъ люди живутъ въ деревняхъ. Оттого ли, что натура его была симпатична Левину, или потому, что Левинъ старался, въ искупленіе вчерашняго грѣха, найти въ немъ все хорошее, Левинъ въ самомъ веселомъ и дружескомъ расположеніи вернулся съ нимъ домой.
«Завтра пойду рано утромъ, возьму на себя не горячиться. Бекасовъ пропасть. Вонъ другой блеетъ барашкомъ. И дупеля есть, а приду домой, будетъ записка отъ Кити». Но думать о Кити онъ не позволялъ себѣ: ему становилось слишкомъ страшно за все то, что могло съ ней случиться. «Да, это правда, — думалъ онъ, — что такое отношеніе къ женѣ есть отсутствіе мужества. Но чтожъ дѣлать, — думалъ онъ, — разумѣется, я буду скрывать это свое обабленіе. Есть такія вещи, что знаешь, что нехорошо, какъ нашъ разговоръ сейчасъ. Разумѣется, несправедливо мое довольство и богатство, но долженъ ли я отдать все?»
На этомъ вопросѣ, отвѣта на который у него не было, его мысли развлекъ скрипъ дверки калитки изъ пуньки и, когда онъ прислушался, крикъ ребенка изъ избы. Онъ вышелъ, чтобы посмотрѣть, кто это ходитъ.
— Куда же это ты, тетка? — спросилъ онъ у бабы, шедшей къ избѣ.
— А за молочкомъ, батюшка, внучку.
