— Отчего же ты это думаешь? — спросила она его вдругъ, и лицо ея странно перемѣнилось. Она отдернула отъ него руку.
— Я не думаю, я боюсь.
— Я знаю отчего.
— Ну, я не знаю, — сказалъ онъ сухо, оскорбленный ея безпричинной холодностью.
— Оттого что у тебя не было дѣтей. Да я не хочу этаго знать, — вскрикнула она сердито и заплакала.
Теперь онъ понялъ, что она вспомнила его признанія, когда онъ слишкомъ подробно, желая быть добросовѣстнымъ, разсказалъ ей[1] о своей любви до женитьбы.
— Неужели я виноватъ, что хотѣлъ, чтобы не было между нами тайнъ и въ прошедшемъ, Кити? — Онъ взялъ ее за руку.
— Довольно, довольно, никогда не говори мнѣ про это, и никогда мы, женщины, не простимъ это и не забудемъ.
И вдругъ помертвѣло и некрасиво сдѣлалось ея лицо и дребезжа зазвѣнѣлъ ея голосъ. Она не могла простить ему того, что она не первая женщина, съ которой онъ въ такой близости. Они помирились. И также неожиданно и оскорбительно возникло столкновеніе изъ за того, что тетушка не любила тѣхъ сдобныхъ хлѣбовъ, которые Кити заказывала къ чаю. И также неожиданно возникло другое столкновеніе то за то, что ей грустно становилось въ уединеніи деревни, то за то что онъ[2] по какому нибудь слову ея начиналъ ревновать ее къ ея прошедшему, къ Вронскому.[3] Это проходило, но во все время ихъ первыхъ сношеній чувствовалась натянутость, какъ бы подергиванье въ ту и другую сторону той цѣпи, которой они были связаны. Они не спорили, несмотря на то что онъ, хотя
