Онъ оглядѣлъ и сани. Сани были хороши, его еще работы были кресла. Полозья были кленовые, новые, копылья дубовые, набиты ровно. Большакъ дѣлалъ. Торпище было новое, подоткнуто подъ сѣно.
Указъ Правительствующаго Сената, по которому, между прочимъ, предписывалось «особо начатое дѣло противъ крестьянъ села Излегощъ за недопущенiе землемѣра до утвержденія межи и за сдѣланіе прибывшимъ туда Земскому суду и губернскихъ дѣлъ стряпчему грубости оставить безъ дальнѣйшаго производства и подсудимыхъ, буде содержатся, освободить, сколько потому, что межеваніе, отъ коего возродилось сіе слѣдственное дѣло, найдено неправильнымъ, такъ и потому, что, если крестьяне за ослушаніе и подлинно заслуживали наказаніе, то оное можетъ быть имъ замѣнено долговременнымъ содержаніемъ подъ стражею».
Этотъ указъ дошелъ до Краснослободска, гдѣ содержались въ острогѣ 7 крестьянъ села Излегощъ только 6-го Марта 1824 года, тогда какъ онъ былъ подписанъ въ Петербургѣ 13 Ноября.
18 Марта 1824 подсудимые Михайла Кондрашевъ 52 лѣтъ, Ѳедоръ Рѣзунъ 45 лѣтъ, Петръ Осиповъ 34 лѣтъ и Василій Прохоровъ 29 лѣтъ были выпущены изъ острога.
Въ село Излегощи извѣстіе о выпускѣ мужиковъ дошло за недѣлю до ихъ выпуска, и родные на четырехъ саняхъ пріѣхали въ острогъ за своими хозяевами и привезли имъ рубахи, гостинцы и шубы: мужики посажены были въ острогъ лѣтомъ.
За Михаиломъ Кандрашевымъ пріѣхала его старуха и средній сынъ Карпъ. Михайла былъ изъ первыхъ мужиковъ въ селѣ. Не то, чтобы онъ былъ богатѣй, какъ голова и горчешникъ Сидоровъ. Тѣ настроили себѣ дома новые, большіе, имѣли самовары, принимали господъ и носили фабричнаго сукна кафтаны и сапоги. Но Михайла былъ мужикъ старинный, Одонья у него стояли немолоченные года за два и за три. Въ сусѣкѣ у него тоже бывало полно хлѣба; въ сараяхъ и въ амбарахъ всего было запасено: и ободья, и станы, и грядки, и полозья, и шерсть, и войлока, и кадки, и бочки. Онъ самъ былъ мастеръ — бондарь. И медъ всегда былъ отъ своихъ пчелъ. Лошади были у него свои доморощенныя, старой одной породы, все больше соврасыя. И у бабъ его сундуки были полны холстовъ и сукна бѣлаго и чернаго.[1] И въ домѣ у него былъ порядокъ. Онъ самъ былъ съ начальствомъ тихъ и робокъ, а въ семьѣ его боялись, хоть онъ не дрался и дурнымъ словомъ не бранился. Только была поговорка его: едрена палка.
- ↑ Зачеркнуто: Онъ 5 лѣтъ ходилъ старостой церковнымъ, вина не пилъ, ⟨мате⟩ дурнымъ словомъ не бранился и въ семьѣ былъ строгъ. Драться не дрался, а боялись его всѣ домашніе.