— Ишь нарядные ребяты какие, только б на Подновинск, — говорил один пехотинец.
— Только на показ и водят, — говорил другой.
— Пехота, не пыли, — отвечал гусар.
— Прогонял бы их по грязи, как нас, снурки то б обтерлись. То был человек, а то как птица.
— То то б тебя, Митин, на коня б посадить, ловок бы был, — шутил ефрейтор над жалким, худым, скрючившимся от тяжести ранца солдатиком.
— Дубинку промеж ног возьми, вот тоби и конь буде, — отвечал хохол гусар. Пехотный офицер тоже не спуская глаз[1]
- № 24 (рук. № 65. T. I, ч. 2, гл. XVIII—XXI).
Когда Багратион вернулся к авангарду, канонада гремела со всех сторон, перебиваемая трескотней ружей. Дым пороховой стлался низом, справа и слева виднелись колонны неприятеля. И спереди в том самом Шенграбене, где еще утром он завтракал и где подле него играли песком дети — перед Шенграбеном там; где варили кашу, чернела огромная масса неприятеля. Черта смерти лежала теперь между тем мирным селением, где играли дети, и случайным местом, ничем прежде не означенном, на котором стояли наши четыре орудия. К ним то и подъехал Багратион. От Кутузова Багратион ехал рысью, всё на той же любимой им сухоголовой кавказской лошади. Он не поскакал, как ждали этого его адъютанты. Он берег лошадь, предполагая, несмотря на поздний час, ей еще много работы. На лице его было написано серьезное спокойствие. Либо он всё понял и всё решил, либо он ничего не понимал, но всё таки решил.[2] Решил, что двух смертей не бывать и что умирать надо прилично. Спокойствие, и приличие, и ясность (происходящая должно быть от этого решения) были главными чертами его выражения. За ним ехали: свитский офицер адъютант, ординарец Жемчужин и аудитор, штатский чиновник в штатской шинели, с веселым, невоенным лицом, натирая себе колени на жестком казачьем седле и составляя главный предмет внимания Жемчужина. Как только ядро пролетело над ними и взрыло землю где то сзади их, Багратион остановил лошадь и поехал тем красивым, покойным кавказским аллюром, которым ходят черкесские лошади. Лица свиты изменились, на всех показалась около рта и подбородка та черта волнения, которую каждый старается скрыть под преобладающим настроением. Жемчужин продолжал трунить над ездоком аудитором, аудитор жаловаться на свои стертые ляжки, свитский офицер, щурясь, приглядываться и иметь вид, несмотря на ядра, соображающего. Багратион продолжал иметь вид человека, давно всё предвидевшего и ничем неудивимого и давно, давно всё решившего.
