сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников. Пускай судят, я никого не боюсь; я честно служил царю, отечеству и не крал! И меня разжаловать, и... Слушай, я так прямо и пишу им, вот и пишу: «ежели бы я был казнокрад...»
— Ловко написано, чтò и говорить, — сказал Тушин. Да не в том дело, Василий Дмитрич, — он тоже обратился к Ростову, — покориться надо, а вот Василий Дмитрич не хочет. Ведь аудитор говорил вам, что дело ваше плохо.
— Ну, пускай будет плохо, — сказал Денисов.
— Вам написал аудитор просьбу, — продолжал Тушин, — и надо подписать, да вот с ними и отправить. У них верно (он указал на Ростова) и рука в штабе есть. Уж лучше случая не найдете.
— Да ведь я сказал, что подличать не стану, — перебил Денисов и опять продолжал чтение своей бумаги.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами, был самый верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
Когда кончилось чтение ядовитых бумаг Денисова, продолжавшееся более часа, Ростов ничего не сказал, и в самом грустном расположении духа, в обществе опять собравшихся около него госпитальных товарищей Денисова, провел остальную часть дня, рассказывая про то, чтò он знал, и слушая рассказы других. Денисов мрачно молчал в продолжение всего вечера.
Поздно вечером Ростов собрался уезжать и спросил Денисова, не будет ли каких поручений?
— Да, постой, — сказал Денисов, оглянулся на офицеров и достав из-под подушки свои бумаги, пошел к окну, на котором у него стояла чернильница, и сел писать.
— Видно плетью обуха не перешибешь, — сказал он, отходя от окна и подавая Ростову большой конверт. — Это была просьба на имя государя, составленная аудитором, в которой Денисов, ничего не упоминая о винах провиантского ведомства, просил только о помиловании.
— Передай, видно... — Он не договорил и улыбнулся болезненно-фальшивою улыбкой.
