— 349 — •
нарѣчія на природный языкъ здраваго разума и общедоступной понятливости, т. е. на французскій. Тутъ улсъ пе-реводчикъ долженъ опредѣленно знать, чтб именно ему надлежитъ сказать, и самыя стыдливыя понятія принуждены снимать свои мистическія одежды и показаться въ полной наготѣ. Я, именно, задался мыслью написать общепонятное изложеніе всей Гегелевской философіи, чтобы включить его въ новое изданіе моей книги «Т)е ГА11ета§пе» въ видѣ дополненія. Въ продолженіе двухъ лѣтъ я занимался этой работой и лишь съ болыпимъ трудомъ и напрялсеніемъ удалось мнѣ, наконецъ, одолѣть этотъ неподатливый мате-ріалъ и передать насколько возможно популярно самыя отвлеченпыя его части. Однако, когда работа была, наконецъ, окончена, при взглядѣ на нее мною овладѣлъ странный ужасъ, и миѣ казалось, что рукопись смотритъ на меня чуждыми, ироническими, даже злыми глазами. Я былъ въ странномъ затрудненіи, авторъ и рукопись не согласовались болѣе другь съ другомъ. Дѣло въ томъ, что въ это время въ душу мою уже внѣдрилось вышеупомянутое отвращеніе къ атеизму, и такъ какъ я долженъ былъ сознаться, что Гегелевская философія оказала всѣмъ этимъ безбожни-ческимъ ученіямъ самое страшное содѣйствіе, то она сдѣ-лалась мнѣ крайне непріятной и фатальной. Эта философія вообще никогда не вызывала во мнѣ особеннаго воодушевленіяг а объ убѣжденіи по отношенію къ ней не могло быть и рѣчи. Я никогда не былъ отвлеченнымъ мыслителемъ и принималъ синтезъ Гегелевской доктрины, не провѣряя его, потому что ея выводы льстили моему тщеславію. Я билъ молодъ и гордъ, и мое самомнѣніе было пріятно затронуто, когда я узналъ отъ Гегеля, что не Богъ царствуетъ на небесахъ, какъ увѣряла моя бабушка, но что я самъ являюсь здѣсь на землѣ Богомъ. Эта безумная гордость отнюдь не имѣла пагубнаго вліянія на мои чувства, а на-противъ, возвысила ихъ до героизма; и я высказалъ тогда-столько великодушія и самопожертвованія, что, конечно, совершенно затмилъ самые блестящіе подвиги тѣхъ добрыхъ филистеровъ добродѣтели, которые дѣйствовали только изъ чувства долга и повиновались морали. Отнынѣ я вѣдь самъ былъ живой законъ морали и источникъ всякаго добра и всякаго права. Я былъ первородная нравственность, я былъ непогрѣшнмъ, я былъ воилощеніе чистоты; очистительная и искупительная сила пламени моей любви снимала пятно
грѣха съ самыхъ развращенныхъ Магдалинъ, и чистыя,