объ этомъ ученіи. Воздѣйствіе условій можетъ быть полезно, совершенно безразлично и даже вредно, — слѣдовательно, ни въ какомъ случаѣ не цѣлесообразно. Цѣлесообразность, по дарвинизму, является только результатомъ отбора, т.-е. многочисленности попытокъ и малочисленности удачъ. Да и можетъ ли воздѣйствіе среды быть само въ себѣ признано цѣлесообразно-разумнымъ актомъ, когда большинство результатовъ этого акта бываетъ неудачно и только ничтожное число удачно? Представимъ себѣ, что какой-нибудь рабочій на спичечной фабрикѣ выдѣлывалъ бы такія спички, изъ которыхъ милліонъ пришлось бы бросить и сохранить одну, Назвали ли бы мы дѣятельность этого рабочаго разумно-цѣлесообразной, и въ конечномъ результатѣ, зависѣло ли бы совершенство спичекъ отъ дѣятельности этого рабочаго или отъ дѣятельности браковщика, отбрасывающаго милліонъ и сохраняющаго одну? Такъ и дѣйствіе условій само въ себѣ не можетъ быть названо разумно-цѣлесообразнымъ, потому что большая часть существъ, подвергающихся этому воздѣйствію, по своему несовершенству, погибаетъ и только малая часть сохраняется. Слѣдовательно, цѣлесообразность организаціи не есть непосредственный результатъ воздѣйствія среды, не первичный фактъ, а вторичный результатъ сложнаго процесса, слагающагося изъ обширнаго производства и строгой браковки, т.-е. результатъ выживанія наиболѣе приспособленнаго, какъ объясняетъ это настоящій дарвинизмъ, а не тотъ, который опять ad hoc придумалъ Данилевскій. Обыкновенно предполагается, что, опровергая какое-нибудь ученіе, прежде всего, даютъ себѣ трудъ съ нимъ основательно ознакомиться, но г. Страховъ считаетъ себя совершенно свободнымъ отъ этого требованія.
Таковъ плачевный исходъ приводящаго г. Страхова въ восторгъ «чистаго анализа» не относящихся къ дѣлу «извѣстныхъ понятій». Впрочемъ, къ обсужденію этого вопроса мы будемъ вынуждены вскорѣ вернуться; такова уже своеобразная манера изложенія у г. Страхова, не извѣстно почему втиснувшаго этотъ вопросъ въ настоящую главу, тогда какъ далѣе онъ посвящаетъ ему цѣлую спеціальную главу.
А пока оглянемся назадъ, поищемъ, гдѣ въ настоящей главѣ скрывается обѣщанное раскрытіе «всегдашней ошибки». Въ голословномъ брюжжаніи Негели или Данилевскаго? Въ огульномъ признаніи неспособности англійской націи къ здравому мышленію? Въ неудачныхъ придиркахъ г. Страхова къ двумъ фразамъ Дарвина, — придиркахъ, обратившихся на голову самого обвинителя? Въ еще менѣе удачномъ открытіи какой-то измѣны Дарвина мнѣ? Или, наконецъ, въ восторгахъ по поводу длинной тирады Данилевскаго, заключающей «чистый анализъ» «извѣстныхъ понятій», съ дарвинизмомъ не имѣющихъ ничего общаго?
Г. Страховъ такъ и остался въ долгу у своихъ читателей; несмотря на повторенное въ заголовкѣ главы обѣщаніе раскрыть «всегдашнюю ошибку», онъ продолжаетъ хранить свое открытіе при себѣ.
Это, впрочемъ, нисколько не мѣшаетъ ему съ обычною развязностью, на этотъ разъ разсчитанною развѣ на читателей, которые прочтутъ только
об этом учении. Воздействие условий может быть полезно, совершенно безразлично и даже вредно, — следовательно, ни в каком случае не целесообразно. Целесообразность, по дарвинизму, является только результатом отбора, т. е. многочисленности попыток и малочисленности удач. Да и может ли воздействие среды быть само в себе признано целесообразно-разумным актом, когда большинство результатов этого акта бывает неудачно и только ничтожное число удачно? Представим себе, что какой-нибудь рабочий на спичечной фабрике выделывал бы такие спички, из которых миллион пришлось бы бросить и сохранить одну, Назвали ли бы мы деятельность этого рабочего разумно-целесообразной, и в конечном результате, зависело ли бы совершенство спичек от деятельности этого рабочего или от деятельности браковщика, отбрасывающего миллион и сохраняющего одну? Так и действие условий само в себе не может быть названо разумно-целесообразным, потому что большая часть существ, подвергающихся этому воздействию, по своему несовершенству, погибает и только малая часть сохраняется. Следовательно, целесообразность организации не есть непосредственный результат воздействия среды, не первичный факт, а вторичный результат сложного процесса, слагающегося из обширного производства и строгой браковки, т. е. результат выживания наиболее приспособленного, как объясняет это настоящий дарвинизм, а не тот, который опять ad hoc придумал Данилевский. Обыкновенно предполагается, что, опровергая какое-нибудь учение, прежде всего, дают себе труд с ним основательно ознакомиться, но г. Страхов считает себя совершенно свободным от этого требования.
Таков плачевный исход приводящего г. Страхова в восторг «чистого анализа» не относящихся к делу «известных понятий». Впрочем, к обсуждению этого вопроса мы будем вынуждены вскоре вернуться; такова уже своеобразная манера изложения у г. Страхова, не известно почему втиснувшего этот вопрос в настоящую главу, тогда как далее он посвящает ему целую специальную главу.
А пока оглянемся назад, поищем, где в настоящей главе скрывается обещанное раскрытие «всегдашней ошибки». В голословном брюзжании Негели или Данилевского? В огульном признании неспособности английской нации к здравому мышлению? В неудачных придирках г. Страхова к двум фразам Дарвина, — придирках, обратившихся на голову самого обвинителя? В еще менее удачном открытии какой-то измены Дарвина мне? Или, наконец, в восторгах по поводу длинной тирады Данилевского, заключающей «чистый анализ» «известных понятий», с дарвинизмом не имеющих ничего общего?
Г. Страхов так и остался в долгу у своих читателей; несмотря на повторенное в заголовке главы обещание раскрыть «всегдашнюю ошибку», он продолжает хранить свое открытие при себе.
Это, впрочем, нисколько не мешает ему с обычною развязностью, на этот раз рассчитанною разве на читателей, которые прочтут только
