Страница:Теэтет (Платон, Добиаш).pdf/97

Эта страница была вычитана
92

когда человѣкъ до того неподвиженъ, что вертитъ мысль и туда, и сюда, а все таки не можетъ привести ее въ надлежащую ясность и отдѣлаться отъ нея окончательно».

— Тебя собственно что безпокоитъ?

«Не только безпокоитъ, но я боюсь, какъ я отвѣчу, если скажутъ: Сократъ, ты открылъ, что корень ложнаго рѣшенія заключается не во взаимномъ отношеніи ощущеній, и не во взаимномъ отношеніи всего того, что сама душа мыслитъ, а въ соприкосновеніи ощущенія съ мышленіемъ[1], да? — Я скажу: да, съ нѣкоторымъ, можетъ быть, самодовольствомъ, какъ будто мы въ самомъ дѣлѣ открыли нѣчто хорошее».

— Я и думаю, Сократъ, что разъясненное теперь не дурно.

«Итакъ, — скажутъ мнѣ, — ты утверждаешь, что человѣка, котораго мы только мыслимъ[2], но не видимъ, никто изъ насъ не приметъ за лошадь, которую также не видимъ, не осязаемъ, а только мыслимъ и затѣмъ дальше какихъ-нибудь ощущеній не получаемъ. — Я отвѣчу, вѣроятно, что именно это я утверждаю».

— И совершенно правильно ты отвѣтишь.

«А какъ же — скажутъ мнѣ — на счетъ числа одинадцать напр., которое всякій ужъ непремѣнно только мыслитъ? — Согласно твоему разсужденію его никто не приметъ за число двѣнадцать, которое вѣдь тоже только можно мыслить? — Вотъ и отвѣчай на такой вопросъ».

— Да я и отвѣчу, что, воспринимая что-нибудь зрѣніемъ или осязаніемъ, можно принять одинадцать чего-нибудь и за двѣнадцать; но поскольку одинадцать и двѣнадцать только «мыслятся», то никто ихъ не будетъ перепутывать.

«А какъ же на счетъ слѣдующаго? Пять и семь, — я не говорю о разсматриваніи пяти и семи наличныхъ какихъ-нибудь предметовъ (напр. людей), а просто о тѣхъ пяти и семи, которыя, по нашему, находятся отпечатками на пластѣ воска и, слѣдова-

  1. т. е. частнѣе, въ соприкосновеніи ощущаемаго съ памятуемымъ.
  2. т. е. не извѣстный какой-нибудь индивидуумъ.
Тот же текст в современной орфографии

когда человек до того неподвижен, что вертит мысль и туда, и сюда, а всё-таки не может привести ее в надлежащую ясность и отделаться от неё окончательно».

— Тебя собственно что беспокоит?

«Не только беспокоит, но я боюсь, как я отвечу, если скажут: Сократ, ты открыл, что корень ложного решения заключается не во взаимном отношении ощущений, и не во взаимном отношении всего того, что сама душа мыслит, а в соприкосновении ощущения с мышлением[1], да? — Я скажу: да, с некоторым, может быть, самодовольством, как будто мы в самом деле открыли нечто хорошее».

— Я и думаю, Сократ, что разъясненное теперь не дурно.

«Итак, — скажут мне, — ты утверждаешь, что человека, которого мы только мыслим[2], но не видим, никто из нас не примет за лошадь, которую также не видим, не осязаем, а только мыслим и затем дальше каких-нибудь ощущений не получаем. — Я отвечу, вероятно, что именно это я утверждаю».

— И совершенно правильно ты ответишь.

«А как же — скажут мне — на счет числа одиннадцать напр., которое всякий уж непременно только мыслит? — Согласно твоему рассуждению его никто не примет за число двенадцать, которое ведь тоже только можно мыслить? — Вот и отвечай на такой вопрос».

— Да я и отвечу, что, воспринимая что-нибудь зрением или осязанием, можно принять одиннадцать чего-нибудь и за двенадцать; но поскольку одиннадцать и двенадцать только «мыслятся», то никто их не будет перепутывать.

«А как же на счет следующего? Пять и семь, — я не говорю о рассматривании пяти и семи наличных каких-нибудь предметов (напр. людей), а просто о тех пяти и семи, которые, по нашему, находятся отпечатками на пласте воска и, следова-

  1. т. е. частнее, в соприкосновении ощущаемого с памятуемым.
  2. т. е. не известный какой-нибудь индивидуум.