видѣла и суетность жизни и смерть, и съ горькой улыбкой смотритъ на людей, не требуя ничего отъ настоящаго, а свято углубляясь въ одномъ постоянномъ воспоминаніи минувшаго благополучія.
Между-тѣмъ, Иванъ Васильевичъ замѣчалъ, что куда бы онъ ни показывался, въ какую землю бы онъ ни пріѣзжалъ, — на него смотрятъ съ какимъ-то недоброжелательнымъ, завистливымъ вниманіемъ. Сперва приписывалъ онъ это личнымъ своимъ достоинствамъ, но потомъ догадался, что Россія занимаетъ невольно всѣ умы, и что на него такъ странно смотрятъ единственно потому, что онъ Русскій. Иногда за табель-д’отомъ дѣлали ему самые ребяческіе вопросы: скоро ли Россія завладѣетъ всѣмъ свѣтомъ? правда ли, что въ будущемъ году Цареградъ назначенъ русской столицей? Вcѣ газеты, которыя попадались ему въ руки, были наполнены соображеніями о русской политикѣ. Въ Германіи панславизмъ занималъ всѣ умы. Каждый день выходили изъ печати глупѣйшія на счетъ Россіи брошюры и книги, написанныя съ какой-то лакейской досадой и ровно ничего не доказывающія, кромѣ бездарности писателей и опасеній Европы. Мало-по-малу, заграничная жизнь заставила Ивана Васильевича невольно задуматься о своей родинѣ. Думая объ ней, онъ началъ ею гордиться, а потомъ началъ ее и любить. Словомъ, то, что на родинѣ не было внушено ему при воспитаніи, мало-по-малу вкралось въ его душу на чужбинѣ. Онъ началъ припоминать все видѣнное и не замѣченное имъ въ деревнѣ, въ поѣздкахъ по губерніямъ, во время
