Константинъ Левинъ смотрѣлъ на брата, какъ на человѣка огромнаго ума и образованія, благороднаго въ самомъ высокомъ значеніи этого слова, и одареннаго способностью дѣятельности для общаго блага. Но въ глубинѣ своей души, чѣмъ старше онъ становился, и чѣмъ ближе узнавалъ своего брата, тѣмъ чаще и чаще ему приходило въ голову, что эта способность дѣятельности для общаго блага, которой онъ чувствовалъ себя совершенно лишеннымъ, можетъ быть и не есть качество, а напротивъ недостатокъ чего-то — не недостатокъ добрыхъ, честныхъ, благородныхъ желаній и вкусовъ, но недостатокъ силы жизни, того, что̀ называютъ сердцемъ, того стремленія, которое заставляетъ человѣка изъ всѣхъ безчисленныхъ представляющихся путей жизни выбрать одинъ и желать этого одного. Чѣмъ больше онъ узнавалъ брата, тѣмъ болѣе замѣчалъ, что и Сергѣй Ивановичъ, и многіе другіе дѣятели для общаго блага — не сердцемъ были приведены къ этой любви къ общему благу, но умомъ разсудили, что заниматься этимъ хорошо, и только потому занимались этимъ. Въ этомъ предположеніи утвердило Левина еще и то замѣчаніе, что братъ его нисколько не больше принималъ къ сердцу вопросы объ общемъ благѣ и о безсмертіи души, чѣмъ о шахматной партіи, или объ остроумномъ устройствѣ новой машины.
Кромѣ того, Константину Левину было въ деревнѣ неловко съ братомъ еще и отъ того, что въ деревнѣ, особенно лѣтомъ, Левинъ бывалъ постоянно занятъ хозяйствомъ, и ему не доставало длиннаго лѣтняго дня для того, чтобы передѣлать все, что̀ нужно, а Сергѣй Ивановичъ отдыхалъ. Но, хотя онъ и отдыхалъ теперь, то-есть не работалъ надь своимъ сочиненіемъ, онъ такъ привыкъ къ умственной дѣятельности, что любилъ высказывать, въ красивой, сжатой формѣ, приходившія ему мысли, и любилъ, чтобы было ко-
