пленный ею портфель, онъ сталъ умывать руки въ новомъ умывальникѣ съ новыми, все съ нею же появившимися, элегантными принадлежностями. Левинъ улыбался своимъ мыслямъ и неодобрительно покачивалъ головой на эти мысли; чувство подобное раскаянію мучило его. Что-то стыдное, изнѣженное, Капуйское, какъ онъ себѣ называлъ это, было въ его теперешней жизни. «Жить такъ не хорошо,» думалъ онъ. «Вотъ скоро три мѣсяца, а я ничего почти не дѣлаю. Нынче почти въ первый разъ я взялся серіозно за работу, и что̀ же? Только началъ и бросилъ. Даже обычныя свои занятія, и тѣ я почти оставилъ. По хозяйству, и то я почти не хожу и не ѣзжу. То мнѣ жалко ее оставить, то я вижу, что ей скучно. А я-то думалъ, что до женитьбы жизнь такъ себѣ, кое-какъ, не считается, а что послѣ женитьбы начнется настоящая. А вотъ три мѣсяца скоро, и я никогда такъ праздно и безполезно не проводилъ время. Нѣтъ, это нельзя, надо начать. Разумѣется, она не виновата. Ее не въ чемъ было упрекнуть. Я самъ долженъ былъ быть тверже, выгородить свою мужскую независимость. А то этакъ можно самому привыкнуть, и ее пріучить..... Разумѣется, она не виновата», говорилъ онъ себѣ.
Но трудно человѣку недовольному не упрекать кого-нибудь другого, и того самаго, кто ближе всего ему, въ томъ, въ чемъ онъ недоволенъ. И Левину смутно приходило въ голову что не то-что она сама виновата (виноватою она ни въ чемъ не могла быть), но виновато ея воспитаніе, слишкомъ поверхностное и фривольное («этотъ дуракъ Чарскій: она, я знаю, хотѣла, но не умѣла остановить его»). «Да, кромѣ интереса къ дому (это есть у нея), кромѣ своего туалета, и кромѣ broderie anglaise, у нея нѣтъ серіозныхъ интересовъ. Ни интереса къ моему дѣлу, къ хозяйству, къ мужикамъ, ни къ музыкѣ, въ которой она довольно
