взяться за эту фигуру, но почувствовалъ себя слишкомъ взволнованнымъ для этого. Онъ одинаково не могъ работать, когда былъ холоденъ, какъ и тогда, когда былъ слишкомъ раэмягченъ и слишкомъ видѣлъ все. Была только одна ступень на этомъ переходѣ отъ холодности ко вдохновенію, на которой возможна была работа. А нынче онъ слишкомъ былъ взволнованъ. Онъ хотѣлъ закрыть картину, но остановился и, держа рукой простыню, блаженно улыбаясь долго смотрѣлъ на фигуру Іоанна. Наконецъ, какъ-бы съ грустью отрываясь, опустилъ простыню, и усталый, но счастливый пошелъ къ себѣ.
Вронскій, Анна и Голенищевъ, возвращаясь домой, были особенно оживлены и веселы. Они говорили о Михайловѣ и его картинахъ. Слово: талантъ, подъ которымъ они разумѣли прирожденную, почти физическую способность, независимую отъ ума и сердца, и которымъ они хотѣли назвать все, что̀ переживаемо было художникомъ, особенно часто встрѣчалось въ ихъ разговорѣ, такъ-какъ оно имъ было необходимо для того, чтобы называть то, о чемъ они не имѣли никакого понятія, но хотѣли говорить. Они говорили, что въ талантѣ ему нельзя отказать, но что талантъ его не могъ развиться отъ недостатка образованія, — общаго несчастія нашихъ русскихъ художниковъ. Но картина мальчиковъ запала въ ихъ памяти, и нѣтъ-нѣтъ они возвращались къ ней. — Что за прелесть! Какъ это удалось ему, и какъ просто! Онъ и не понимаетъ, какъ это хорошо. Да, надо не упустить и купить ее, — говорилъ Вронскій.
Михайловъ продалъ Вронскому свою картинку и согласился дѣлать портретъ Анны. Въ назначенный день онъ пришелъ и началъ работу.
