всѣ знатные и богатые Русскіе должны были быть скоты и дураки въ его понятіи, и Вронскій, и въ особенности Анна — нравились ему.
— Вотъ, не угодно ли? — сказалъ онъ, вертлявою походкой отходя къ сторонѣ и указывая на картину. — Это увѣщаніе Пилатомъ. Матѳея глава XXVII, — сказалъ онъ, чувствуя, что губы его начинаютъ трястись отъ волненія. Онъ отошелъ и сталъ позади ихъ.
Въ тѣ нѣсколько секундъ, во время которыхъ посѣтители молча смотрѣли на картину, Михайловъ тоже смотрѣлъ на нее, и смотрѣлъ равнодушнымъ, постороннимъ глазомъ. Въ эти нѣсколько секундъ, онъ впередъ вѣрилъ тому, что высшій, справедливѣйшій судъ будетъ произнесенъ ими, именно этими посѣтителями, которыхъ онъ такъ презиралъ минуту тому назадъ. Онъ забылъ все то, что̀ онъ думалъ о своей картинѣ прежде, въ тѣ три года, когда онъ писалъ ее; онъ забылъ всѣ тѣ ея достоинства, которыя были для него несомнѣнны, — онъ видѣлъ картину ихъ равнодушнымъ, постороннимъ, новымъ взглядомъ, и не видѣлъ въ ней ничего хорошаго. Онъ видѣлъ на первомъ планѣ досадовавшее лицо Пилата и спокойное лицо Христа, и на второмъ планѣ фигуры прислужниковъ Пилата и вглядывавшееся въ то, что̀ происходило, лицо Іоанна. Всякое лицо, съ такимъ исканіемъ, съ такими ошибками, поправками, выросшее въ немъ съ своимъ особеннымъ характеромъ, каждое лицо, доставлявшее ему столько мученій и радости, и всѣ эти лица, столько разъ перемѣщаемыя для соблюденія общаго, всѣ оттѣнки колорита и тоновъ, съ такимъ трудомъ достигнутые имъ, все это вмѣстѣ — теперь, глядя ихъ глазами, казалось ему пошлостью, тысячу разъ повторенною. Самое дорогое ему лицо, лицо Христа, средоточіе картины, доставившее ему такой восторгъ при своемъ открытіи, все было
