оторвавшій отъ себя вцѣпившагося въ него человѣка. Человѣкъ этотъ утонулъ. Разумѣется это было дурно, но это было единственное спасенье, и лучше не вспоминать объ этихъ страшныхъ подробностяхъ.
Одно успокоительное разсужденіе о своемъ поступкѣ пришло ей тогда въ первую минуту разрыва, и, когда она вспоминала теперь обо всемъ прошедшемъ, она вспоминала это одно разсужденіе. «Я неизбѣжно сдѣлала несчастіе этого человѣка», думала она, «но я не хочу пользоваться этимъ несчастіемъ; я тоже страдаю, и буду страдать: я лишаюсь того, чѣмъ я болѣе всего дорожила — я лишаюсь честнаго имени и сына. Я сдѣлала дурно, и потому не хочу счастія, не хочу развода, и буду страдать позоромъ и разлукой съ сыномъ». Но какъ ни искренно хотѣла Анна страдать, она не страдала. Позора никакого не было. Съ тѣмъ тактомъ, котораго такъ много было у обоихъ, они за границей, избѣгая русскихъ дамъ, никогда не ставили себя въ фальшивое положеніе, и вездѣ встрѣчали людей, которые притворялись, что вполнѣ понимали ихъ взаимное положеніе гораздо лучше, чѣмъ они сами понимали его. Разлука съ сыномъ, котораго она любила, и та не мучила ее первое время. Дѣвочка, его ребенокъ, была такъ мила и такъ привязала къ себѣ Анну съ тѣхъ поръ, какъ у ней осталась одна эта дѣвочка, что Анна рѣдко вспоминала о сынѣ.
Потребность жизни, увеличенная выздоровленіемъ, была такъ сильна, и условія жизни были такъ новы и пріятны, что Анна чувствовала себя непростительно счастливою. Чѣмъ больше она узнавала Вронскаго, тѣмъ больше она любила его. Она любила его за его самаго и за его любовь къ ней. Полное обладаніе имъ было ей постоянно радостно. Близость его ей всегда была пріятна. Всѣ черты его характера, который она узнавала больше и больше, были для
