кое, чего онъ не понималъ до сихъ поръ и теперь еще менѣе понимаетъ, хотя это и совершается надъ нимъ; въ груди его все выше и выше поднимались содроганія и непокорныя слезы выступали ему на глаза.
Въ церкви была вся Москва, родные и знакомые. И во время обряда обрученія, въ блестящемъ освѣщеніи церкви, въ кругу разряженныхъ женщинъ, дѣвушекъ и мущинъ въ бѣлыхъ галстукахъ, фракахъ и мундирахъ, не переставалъ прилично тихій говоръ, который преимущественно затѣвали мущины, между тѣмъ какъ женщины были поглощены наблюденіемъ всѣхъ подробностей столь всегда затрогивающаго ихъ священнодѣйствія.
Въ кружкѣ самомъ близкомъ къ невѣстѣ были ея двѣ сестры: Долли и старшая, спокойная красавица Львова, пріѣхавшая изъ-за границы.
— Что̀ же это Мари въ лиловомъ, точно черное, на свадьбу, — говорила Корсунская.
— Съ ея цвѣтомъ лица одно спасенье..... отвѣчала Друбецкая. — Я удивляюсь, зачѣмъ они вечеромъ сдѣлали свадьбу. Это купечество.....
— Красивѣе. Я тоже вѣнчалась вечеромъ, — отвѣчала Корсунская, и вздохнула, вспомнивъ о томъ, какъ мила она была въ этотъ день, какъ смѣшно былъ влюбленъ ея мужъ, и какъ теперь все другое.
— Говорятъ, что, кто больше десяти разъ бываетъ шаферомъ, тотъ не женится; я хотѣлъ десятый быть, чтобы застраховать себя, но мѣсто было занято, — говорилъ графъ Синявинъ хорошенькой княжнѣ Чарской, которая имѣла на него виды.
Чарская отвѣчала ему только улыбкой. Она смотрѣла на
