вичъ съ улыбкой, неторопливо поспѣшая за нимъ. — Образуется, образуется..... говорю тебѣ.
— Пріѣхали! — Вотъ онъ! — Который? — Помоложе-то что ль? — А она-то матушка, ни жива ни мертва! — заговорили въ толпѣ, когда Левинъ, встрѣтивъ невѣсту у подъѣзда, съ нею вмѣстѣ вошелъ въ церковь.
Степанъ Аркадьевичъ разсказалъ женѣ причину замедленія, и гости, улыбаясь, перешептывались между собой. Левинъ ничего и никого не замѣчалъ; онъ, не спуская глазъ, смотрѣлъ на свою невѣсту.
Всѣ говорили, что она очень подурнѣла въ эти послѣдніе дни и была подъ вѣнцомъ далеко не такъ хороша, какъ обыкновенно; но Левинъ не находилъ этого. Онъ смотрѣлъ на ея высокую прическу съ длиннымъ бѣлымъ вуалемъ и бѣлыми цвѣтами, на высоко стоявшій сборчатый воротникъ, особенно дѣвственно закрывавшій съ боковъ и открывавшій спереди ея длинную шею и поразительно тонкую талію, и ему казалось, что она была лучше, чѣмъ когда-нибудь, — не потому, чтобъ эти цвѣты, этотъ вуаль, это выписанное изъ Парижа платье прибавляли что-нибудь къ ея красотѣ; но потому, что, несмотря на эту приготовленную пышность наряда, выраженіе ея милаго лица, ея взгляда, ея губъ были все тѣмъ же ея особеннымъ выраженіемъ невинной правдивости.
— Я думала уже, что ты хотѣлъ бѣжать, сказала она, и улыбнулась ему.
— Такъ глупо, что̀ со мной случилось, совѣстно говорить! — сказалъ онъ, краснѣя, и долженъ былъ обратиться къ подошедшему Сергѣю Ивановичу.
