будь послѣ». Левинъ, больше, чѣмъ прежде, чувствовалъ теперь, что въ душѣ у него что-то неясно и нечисто, и что въ отношеніи къ религіи онъ находится въ томъ же самомъ положеніи, которое онъ такъ ясно видѣлъ и не любилъ въ другихъ, и за которое онъ упрекалъ пріятеля своего, Свіяжскаго.
Проводя этотъ вечеръ съ невѣстой у Долли, Левинъ былъ особенно веселъ, и, объясняя Степану Аркадьевичу то возбужденное состояніе, въ которомъ онъ находился, сказалъ, что ему весело, какъ собакѣ, которую учили скакать черезъ обручъ, и которая, понявъ наконецъ и совершивъ то, что̀ отъ нея требуется, взвизгиваетъ и, махая хвостомъ, прыгаетъ отъ восторга на столы и окна.
Въ день свадьбы Левинъ, по обычаю (на исполненіи всѣхъ обычаевъ строго настаивали княгиня и Дарья Александровна), не видалъ своей невѣсты и обѣдалъ у себя въ гостинницѣ со случайно собравшимися къ нему тремя холостяками: Сергѣй Ивановичъ, Катавасовъ, товарищъ по университету, теперь профессоръ естественныхъ наукъ, котораго, встрѣтивъ на улицѣ, Левинъ затащилъ къ себѣ, и Чириковъ, шаферъ, московскій мировой судья, товарищъ Левина по медвѣжьей охотѣ. Обѣдъ былъ очень веселый. Сергѣй Ивановичъ былъ въ самомъ хорошемъ расположеніи духа и забавлялся оригинальностью Катавасова. Катавасовъ, чувствуя, что его оригинальность оцѣнена и понимаема, щеголялъ ею. Чириковъ весело и добродушно поддерживалъ всякій разговоръ.
— Вѣдь вотъ, — говорилъ Катавасовъ, по привычкѣ, пріобрѣтенной на каѳедрѣ, растягивая свои слова, — какой былъ
