— Нѣть, ужъ если мы разговорились, то объясни мнѣ съ философской точки зрѣнія, сказалъ Левинъ.
— Я не понимаю, къ чему тутъ философія, сказалъ Сергѣй Ивановичъ, какъ показалось Левину, такимъ тономъ, какъ-будто онъ не признавалъ права брата разсуждать о философіи. И это раздражило Левина.
— Вотъ къ чему! — горячась заговорилъ онъ. — Я думаю, что двигатель всѣхъ нашихъ дѣйствій есть все-таки личное счастье. Теперь, въ земскихъ учрежденіяхъ я, какъ дворянинъ, не вижу ничего, что̀ бы содѣйствовало моему благосостоянію. Дороги не лучше, и не могутъ быть лучше; лошади мои везутъ меня и по дурнымъ. Доктора и пункта мнѣ не нужно. Мировой судья мнѣ не нуженъ, — я никогда не обращаюсь къ нему и не обращусь. Школы мнѣ не только не нужны, но даже вредны, какъ я тебѣ говорилъ. Для меня земскія учрежденія просто повинность платить восемнадцать копѣекъ съ десятины, ѣздить въ городъ, ночевать съ клопами и слушать всякій вздоръ и гадости, — а личный интересъ меня не побуждаетъ.
— Позволь, перебилъ съ улыбкой Сергѣй Ивановичъ, — личный интересъ не побуждалъ насъ работать для освобожденія крестьянъ, а мы работали.
— Нѣтъ! все болѣе горячась перебилъ Константинъ. — Освобожденіе крестьянъ было другое дѣло. Тутъ былъ личный интерееъ. Хотѣлось сбросить съ себя это ярмо, которое давило насъ, всѣхъ хорошихъ людей. Но быть гласнымъ, разсуждать о томъ, сколько золотарей нужно и какъ трубы провести въ городѣ, гдѣ я не живу, — быть присяжнымъ и судить мужика, укравшаго ветчину, и шесть часовъ слушать всякій вздоръ, который мелютъ защитники и прокуроры, и какъ предсѣдатель спрашиваетъ у моего старика Алешки-
