валась природа и софиста, отчего казавшееся прежде сомнительнымъ теперь является въ полномъ свѣтѣ. Переходимъ къ тому діалогу, который по порядку слѣдуетъ за Софистомъ, именно — къ Политику. Нашедши софиста въ не существующемъ, элеецъ тотчасъ приступаетъ къ изображенію человѣка, обогащеннаго истиннымъ знаніемъ дѣлъ гражданскихъ, и не ограничивается описаніемъ его одного, но изображаетъ и тѣхъ, которые неосновательно претендуютъ на знаніе искусства политическаго. Надобно полагать, что тотъ совершенный правитель государства есть не иной кто, какъ философъ или мудрецъ, котораго въ Софистѣ предположено было отличить отъ софиста, и который превосходно обрисованъ Платономъ въ Политикѣ. Но здѣсь обрисованъ онъ не какъ изслѣдователь природы существующаго и не существующаго, а какъ человѣкъ, по своему уму, заключающій въ себѣ одномъ силу всеобщаго государственнаго закона. Посему легко понять, что, при описаніи философа въ Политикѣ, Платонъ имѣлъ въ виду только внутреннѣйшее содержаніе его мудрости, то есть, совершенное знаніе истиннаго политическаго искусства, чрезъ что этотъ діалогъ свой поставилъ въ ближайшую связь съ Теэтетомъ, гдѣ предначертывалась природа истиннаго знанія и отдѣлялась отъ призраковъ. Иное дѣло — въ Парменидѣ: здѣсь философъ прямо противопоставленъ софисту. Какъ въ Политикѣ понятіе людей, безразсудно усвоявшихъ себѣ честь знанія политическаго, идетъ наперерѣзъ истому мудрецу, который, по справедливости, одинъ достоинъ носить это имя: такъ и тѣ софисты, обитающіе въ не существующемъ, должны быть противопоставлены истинному философу, занимающемуся единственно тѣмъ, что̀ дѣйствительно существуетъ. Ибо философъ, представляемый въ Парменидѣ, если будемъ сравнивать его съ философомъ-софистомъ, какъ представляется онъ въ Софистѣ, соотвѣтствуетъ ему совершенно, какъ другая крайность: то есть, послѣдній ничего не имѣетъ въ виду, кромѣ обманчивыхъ заключеній, и вращается особенно въ сферѣ
валась природа и софиста, отчего казавшееся прежде сомнительным теперь является в полном свете. Переходим к тому диалогу, который по порядку следует за Софистом, именно — к Политику. Нашедши софиста в не существующем, элеец тотчас приступает к изображению человека, обогащенного истинным знанием дел гражданских, и не ограничивается описанием его одного, но изображает и тех, которые неосновательно претендуют на знание искусства политического. Надобно полагать, что тот совершенный правитель государства есть не иной кто, как философ или мудрец, которого в Софисте предположено было отличить от софиста, и который превосходно обрисован Платоном в Политике. Но здесь обрисован он не как исследователь природы существующего и не существующего, а как человек, по своему уму, заключающий в себе одном силу всеобщего государственного закона. Посему легко понять, что, при описании философа в Политике, Платон имел в виду только внутреннейшее содержание его мудрости, то есть, совершенное знание истинного политического искусства, чрез что этот диалог свой поставил в ближайшую связь с Теэтетом, где предначертывалась природа истинного знания и отделялась от призраков. Иное дело — в Пармениде: здесь философ прямо противопоставлен софисту. Как в Политике понятие людей, безрассудно усвоявших себе честь знания политического, идет наперерез истому мудрецу, который, по справедливости, один достоин носить это имя: так и те софисты, обитающие в не существующем, должны быть противопоставлены истинному философу, занимающемуся единственно тем, что̀ действительно существует. Ибо философ, представляемый в Пармениде, если будем сравнивать его с философом-софистом, как представляется он в Софисте, соответствует ему совершенно, как другая крайность: то есть, последний ничего не имеет в виду, кроме обманчивых заключений, и вращается особенно в сфере
