стіе въ преступныхъ нерѣдко дѣлахъ общества. И такъ, въ это-то время, думаю, положилъ онъ создать такую науку мудрости, которая имѣла бы силу врачевства для тогдашняго зла и, чрезъ основательное раскрытіе истиннаго и честнаго, содѣйствовала бы къ утвержденію общественнаго блага (см. Epist. VII, p. 326 A; IX, p. 358 A. Сн. De Rep. VI, p. 496). Вышедши изъ прежнихъ сократическихъ вопросовъ о силѣ и природѣ добродѣтели, философъ мало по малу дошелъ, кажется, до сознанія необходимости войти въ болѣе тонкое теоретическое разсмотрѣніе знанія и его источника. Путемъ къ этому послужило ему особенно то, что, по побужденію, конечно, несчастному, однакожъ для науки весьма выгодному, онъ, какъ мы сказали, по смерти Сократа, переѣхалъ въ Мегару. Въ этомъ городѣ, по всей вѣроятности, представлялось ему столько благопріятныхъ обстоятельствъ для изслѣдованія вопросовъ, занимавшихъ тогда его душу, что наука его должна была вскорѣ получить сильнѣйшее и совершеннѣйшее развитіе. Не говоримъ уже о томъ, что туда же около этого времени собралось много и другихъ Сократовыхъ учениковъ, изъ которыхъ каждый входилъ, съ частнымъ своимъ взглядомъ, въ разсмотрѣніе началъ своего учителя; здѣсь въ разсужденія съ Платономъ вступали Эвклидъ и прочіе мегарцы и подавали ему поводъ — простую мораль Сократа, направленную больше противъ безнравственныхъ явленій опыта и софистическихъ заблужденій, основать на началахъ всеобщихъ, близорукій опытъ исправить основоположеніями метафизическими, заблужденія жизни практической обличить философскою теоріею. Эвклидъ, какъ извѣстно, первый уклонился отъ практической мудрости своего учителя и, воспользовавшись діалектическою его методою, рѣшился приложить ее къ раскрытію положеній Парменида о сущемъ. Отсюда произошла странная метаморфоза понятій: элейское ученіе одѣлось въ сократическія формы. Это возбуждало вниманіе тогдашнихъ мыслителей, съ одной стороны, важностію содер-
стие в преступных нередко делах общества. Итак, в это-то время, думаю, положил он создать такую науку мудрости, которая имела бы силу врачевства для тогдашнего зла и, чрез основательное раскрытие истинного и честного, содействовала бы к утверждению общественного блага (см. Epist. VII, p. 326 A; IX, p. 358 A. Сн. De Rep. VI, p. 496). Вышедши из прежних сократических вопросов о силе и природе добродетели, философ мало-помалу дошел, кажется, до сознания необходимости войти в более тонкое теоретическое рассмотрение знания и его источника. Путем к этому послужило ему особенно то, что, по побуждению, конечно, несчастному, однакож для науки весьма выгодному, он, как мы сказали, по смерти Сократа, переехал в Мегару. В этом городе, по всей вероятности, представлялось ему столько благоприятных обстоятельств для исследования вопросов, занимавших тогда его душу, что наука его должна была вскоре получить сильнейшее и совершеннейшее развитие. Не говорим уже о том, что туда же около этого времени собралось много и других Сократовых учеников, из которых каждый входил, с частным своим взглядом, в рассмотрение начал своего учителя; здесь в рассуждения с Платоном вступали Эвклид и прочие мегарцы и подавали ему повод — простую мораль Сократа, направленную больше против безнравственных явлений опыта и софистических заблуждений, основать на началах всеобщих, близорукий опыт исправить основоположениями метафизическими, заблуждения жизни практической обличить философскою теориею. Эвклид, как известно, первый уклонился от практической мудрости своего учителя и, воспользовавшись диалектическою его методою, решился приложить ее к раскрытию положений Парменида о сущем. Отсюда произошла странная метаморфоза понятий: элейское учение оделось в сократические формы. Это возбуждало внимание тогдашних мыслителей, с одной стороны, важностью содер-
