тѣхъ, которые въ разсматриваемомъ сочиненіи приписываютъ Платону какую-то искусственную игру въ силлогизмы, съ цѣлію пошутить и посмѣяться надъ умничаньемъ элейцевъ и мегарцевъ. Это мнѣніе и потому уже невѣрно, что во всемъ Парменидѣ не видно и тѣни шутки или насмѣшки; тутъ, напротивъ, всякій отдѣлъ разсужденія характеризуется чертами самаго серьезнаго, строгаго и даже суроваго мышленія. — Можно, наконецъ, удивляться еще тому, что Платонъ, разсуждая въ Парменидѣ о важнѣйшей части своей науки, нигдѣ не дѣлаетъ точнаго опредѣленія предмета, о которомъ разсуждаетъ, тогда какъ самъ учитъ въ Федрѣ (p. 237 B; p. 263; сн. Menon, p. 71, 86 D; Lach. p. 185 B), что рѣшеніе всякаго вопроса, о какомъ бы то ни было предметѣ, если берутся за него серьезно, должно начинаться съ точнаго опредѣленія того, о чемъ спрашивается. Мы полагаемъ, что и въ этомъ отношеніи философъ слѣдовалъ примѣру мегарцевъ, не допускавшихъ вообще опредѣленій. Но, помимо желанія воспроизвести точно ихъ пріемы, Платонъ могъ избѣгать здѣсь опредѣленій и по другимъ причинамъ. Весь строй и форма раскрываемаго въ Парменидѣ ученія таковы, что никакъ не совмѣщаются съ правиломъ о точномъ опредѣленіи предмета; ибо, какъ скоро понятія о разсматриваемыхъ здѣсь вещахъ въ самомъ началѣ были бы правильно и ясно опредѣлены, измышленія эристиковъ уже не могли бы быть представлены съ такимъ видомъ правдоподобія, и изслѣдованіе теряло бы свой діалектическій интересъ. По этой-то причинѣ, Платонъ и въ отношеніи къ опредѣленію долженъ былъ нѣсколько отступить отъ своего обычая, хотя сдѣлалъ это съ большою осторожностію, чтобы не остаться непонятымъ или понятымъ неправильно въ отношеніи къ тому, что объяснялъ.
Высшая ученая критика, изслѣдывающая цѣлость и подлинность письменныхъ произведеній древней греческой литературы, въ наше особенно время, сильно развила свою дѣятельность и, распространивъ наблюденія на всѣ памятники
тех, которые в рассматриваемом сочинении приписывают Платону какую-то искусственную игру в силлогизмы, с целью пошутить и посмеяться над умничаньем элейцев и мегарцев. Это мнение и потому уже неверно, что во всём Пармениде не видно и тени шутки или насмешки; тут, напротив, всякий отдел рассуждения характеризуется чертами самого серьезного, строгого и даже сурового мышления. — Можно, наконец, удивляться еще тому, что Платон, рассуждая в Пармениде о важнейшей части своей науки, нигде не делает точного определения предмета, о котором рассуждает, тогда как сам учит в Федре (p. 237 B; p. 263; сн. Menon, p. 71, 86 D; Lach. p. 185 B), что решение всякого вопроса, о каком бы то ни было предмете, если берутся за него серьезно, должно начинаться с точного определения того, о чём спрашивается. Мы полагаем, что и в этом отношении философ следовал примеру мегарцев, не допускавших вообще определений. Но, помимо желания воспроизвести точно их приемы, Платон мог избегать здесь определений и по другим причинам. Весь строй и форма раскрываемого в Пармениде учения таковы, что никак не совмещаются с правилом о точном определении предмета; ибо, как скоро понятия о рассматриваемых здесь вещах в самом начале были бы правильно и ясно определены, измышления эристиков уже не могли бы быть представлены с таким видом правдоподобия, и исследование теряло бы свой диалектический интерес. По этой-то причине, Платон и в отношении к определению должен был несколько отступить от своего обычая, хотя сделал это с большою осторожностью, чтобы не остаться непонятым или понятым неправильно в отношении к тому, что объяснял.
Высшая ученая критика, исследывающая целость и подлинность письменных произведений древней греческой литературы, в наше особенно время, сильно развила свою деятельность и, распространив наблюдения на все памятники
