настоитъ нужда изслѣдовать, которое изъ этихъ предположеній вѣрно. Разсмотримъ дѣло слѣдующимъ образомъ. Какимъ представляется тотъ софистъ, которому Платонъ положилъ противопоставить образъ совершеннаго и подлиннаго философа? Вникнувъ внимательно, тотчасъ видишь, что здѣсь разумѣется не иной кто, какъ человѣкъ, превратно пользующійся діалектикою, любящій запутывать хитросплетеніями и тонкостями, и чрезъ то, съ одной стороны, надѣвающій на себя маску мудреца, съ другой — удовлетворяющій корыстолюбивымъ своимъ видамъ. Стало быть, сила и природа его состоитъ въ злоупотребленіи искусствомъ діалектики. Если же у Платона было намѣреніе начертать образъ философа, противоположный софисту, то кто не согласится, что философа своего хотѣлъ онъ изобразить такимъ, чтобы виденъ былъ истинный и подлинный діалектикъ? Это тѣмъ вѣроятнѣе, что такимъ образомъ ему можно было только что начатое въ Софистѣ тонкое ученіе объ идеяхъ и ихъ формахъ раскрыть окончательно, во всѣхъ его подробностяхъ. Въ самомъ дѣлѣ, кто позволитъ себѣ думать, что философъ эту часть своего ученія, безъ сомнѣнія, самую важную, могъ оставить не развитою и не завершенною? — Впрочемъ зачѣмъ намъ искать опоры въ вѣроятности, когда у насъ предъ глазами имѣется ясное свидѣтельство самого Платона? Въ Софистѣ (p. 253 D sqq.)говорится вотъ что: «Ин. Дѣлить предметъ на роды, и какъ того же вида не почитать другимъ, такъ и другаго — тѣмъ же, — не есть ли, скажемъ, дѣло знанія діалектическаго? — Теэт. Да, скажемъ. — Ин. Посему человѣкъ-то, способный дѣлать это, достаточно различаетъ, во первыхъ, одну идею, распростертую всюду чрезъ многое, оставляя въ сторонѣ отдѣльныя единицы; во вторыхъ, многія, взаимно различныя, содержимыя одною внѣшнею; въ третьихъ, опять одну, связанную въ одномъ цѣлостію многихъ, и, въ четвертыхъ, многія, особо всюду опредѣленныя: это-то значитъ умѣть различать по родамъ, какъ вещи отдѣльныя могутъ сообщаться, и какъ нѣтъ. — Теэт. Безъ сомнѣ-
настоит нужда исследовать, которое из этих предположений верно. Рассмотрим дело следующим образом. Каким представляется тот софист, которому Платон положил противопоставить образ совершенного и подлинного философа? Вникнув внимательно, тотчас видишь, что здесь разумеется не иной кто, как человек, превратно пользующийся диалектикою, любящий запутывать хитросплетениями и тонкостями, и чрез то, с одной стороны, надевающий на себя маску мудреца, с другой — удовлетворяющий корыстолюбивым своим видам. Стало быть, сила и природа его состоит в злоупотреблении искусством диалектики. Если же у Платона было намерение начертать образ философа, противоположный софисту, то кто не согласится, что философа своего хотел он изобразить таким, чтобы виден был истинный и подлинный диалектик? Это тем вероятнее, что таким образом ему можно было только что начатое в Софисте тонкое учение об идеях и их формах раскрыть окончательно, во всех его подробностях. В самом деле, кто позволит себе думать, что философ эту часть своего учения, без сомнения, самую важную, мог оставить не развитою и не завершенною? — Впрочем зачем нам искать опоры в вероятности, когда у нас пред глазами имеется ясное свидетельство самого Платона? В Софисте (p. 253 D sqq.)говорится вот что: «Ин. Делить предмет на роды, и как того же вида не почитать другим, так и другого — тем же, — не есть ли, скажем, дело знания диалектического? — Теэт. Да, скажем. — Ин. Посему человек-то, способный делать это, достаточно различает, во-первых, одну идею, распростертую всюду чрез многое, оставляя в стороне отдельные единицы; во-вторых, многие, взаимно различные, содержимые одною внешнею; в-третьих, опять одну, связанную в одном целостию многих, и, в-четвертых, многие, особо всюду определенные: это-то значит уметь различать по родам, как вещи отдельные могут сообщаться, и как нет. — Теэт. Без сомне-
