главное содержаніе книги; во вторыхъ, представилъ рядъ опредѣленій софиста, оживленныхъ тонкой насмѣшкою, которыя кажутся тѣмъ значительнѣе, что произведены, для шутки, отъ вещей внѣшнихъ и случайныхъ, а между тѣмъ изображаютъ общее направленіе софистическихъ умовъ, какъ оно представлялось смыслу людей благоразумныхъ. Подобнымъ образомъ отзывается о софистахъ и Сократъ у Ксенофонта (Memorab. I, 6, 12 и 13), гдѣ они называются торгашами мудрости. Не лучше думаетъ о нихъ и Аристотель, когда говоритъ (De Sophist. Elench. I, 6): ἔστι γὰρ ἡ σοφιστικὴ φαινομένη σοφία, οὖσα δὲ οὒ, καὶ ὁ σοφιστὴς χρηματιστής ἀπὸ φαινομένης σοφίας, ἀλλ᾽ οὐκ οὔσης. Кромѣ того, надобно замѣтить, что Платонъ въ этой своей книгѣ ловко обличаетъ также злоупотребленіе діалектическимъ остроуміемъ въ тѣхъ людяхъ, которые, воображая, что своимъ искусствомъ разсуждать они стоятъ выше другихъ, на самомъ дѣлѣ слишкомъ вдаются въ изысканныя дѣленія и доказательства, и потому большею частію бываютъ не въ состояніи правильно объяснять понятія о вещахъ. Нельзя никакъ согласиться съ Фил. Гевсде (Init. philos. Platon, vol. II, P. 11, p. 104 sqq.), будто Платонъ въ своемъ Софистѣ и Политикѣ хотѣлъ объяснить примѣрами методу дѣленія и соединенія понятій: напротивъ, по нашему мнѣнію, вся та часть діалога, гдѣ означенные примѣры представлены, полна лукавой аттической насмѣшки. Отсюда-то такое множество хитро придуманныхъ дѣленій, которыя, какъ бы по нѣкоторому неизмѣнному закону, всегда выходятъ двучленныя; отсюда такая бездна названій, означающихъ искусства и измышленныхъ большею частію явно для забавы; отсюда это упоминаніе объ искусствахъ низкихъ, тогда какъ строгая та діалектика, которою хвастались эристики, не позволяла останавливаться на черной сторонѣ вещей (см. p. 227 A); отсюда, наконецъ, эти изысканные и издалека затѣваемые подходы, которые приписывать Платону, какъ дѣло серьезное, никакъ невозможно. Такъ вотъ наше мнѣніе о той части
главное содержание книги; во-вторых, представил ряд определений софиста, оживленных тонкой насмешкою, которые кажутся тем значительнее, что произведены, для шутки, от вещей внешних и случайных, а между тем изображают общее направление софистических умов, как оно представлялось смыслу людей благоразумных. Подобным образом отзывается о софистах и Сократ у Ксенофонта (Memorab. I, 6, 12 и 13), где они называются торгашами мудрости. Не лучше думает о них и Аристотель, когда говорит (De Sophist. Elench. I, 6): ἔστι γὰρ ἡ σοφιστικὴ φαινομένη σοφία, οὖσα δὲ οὒ, καὶ ὁ σοφιστὴς χρηματιστής ἀπὸ φαινομένης σοφίας, ἀλλ᾽ οὐκ οὔσης. Кроме того, надобно заметить, что Платон в этой своей книге ловко обличает также злоупотребление диалектическим остроумием в тех людях, которые, воображая, что своим искусством рассуждать они стоят выше других, на самом деле слишком вдаются в изысканные деления и доказательства, и потому большею частью бывают не в состоянии правильно объяснять понятия о вещах. Нельзя никак согласиться с Фил. Гевсде (Init. philos. Platon, vol. II, P. 11, p. 104 sqq.), будто Платон в своем Софисте и Политике хотел объяснить примерами методу деления и соединения понятий: напротив, по нашему мнению, вся та часть диалога, где означенные примеры представлены, полна лукавой аттической насмешки. Отсюда-то такое множество хитро придуманных делений, которые, как бы по некоторому неизменному закону, всегда выходят двучленные; отсюда такая бездна названий, означающих искусства и измышленных большею частью явно для забавы; отсюда это упоминание об искусствах низких, тогда как строгая та диалектика, которою хвастались эристики, не позволяла останавливаться на черной стороне вещей (см. p. 227 A); отсюда, наконец, эти изысканные и издалека затеваемые подходы, которые приписывать Платону, как дело серьезное, никак невозможно. Так вот наше мнение о той части
