зательства на доказательствахъ, что изъ заключеній всегда выводятъ новыя заключенія: свидѣтельства видимъ у Діогена Лаэрція и у самого Платона. И такъ, наше убѣжденіе клонится къ тому, что Платонъ, искуснымъ подражаніемъ, въ Софистѣ и Политикѣ выразилъ мегарскій способъ опредѣленія, а въ Парменидѣ — мегарскую же методу построенія доказательствъ. Съ какимъ намѣреніемъ сдѣлалъ онъ это, мы увидимъ. Теперь нужно только дорисовать характеръ введеннаго имъ въ разговоръ элейскаго иностранца. Онъ пользуется не столько сократическимъ, сколько мегарскимъ способомъ разсужденія, къ которому уже привыкъ; однакожъ, какъ не слишкомъ строгій послѣдователь школы, въ разсужденіяхъ своихъ иногда бываетъ довольно свободенъ, что видно особенно изъ того мѣста, гдѣ идетъ рѣчь о природѣ существующаго и не существующаго и объ источникахъ лжи и обмана. Въ этомъ мѣстѣ онъ не только нападаетъ на мнѣніе элейцевъ, но и вообще преслѣдуетъ презрѣніемъ хитрый и сжатый родъ разсужденій ихъ, такъ что является совершеннымъ послѣдователемъ Сократа.
Въ изложеніи діалога особенно обращаетъ на себя вниманіе длинное и обильное разсужденіе о софистѣ, заставляющее насъ сильно недоумѣвать относительно своего значенія и цѣли. Съ этой стороны особенно сомнительнымъ находилъ его Зохеръ, и понималъ какъ собраніе пустыхъ хитросплетеній досужей болтливости, а потому никакъ не соглашался приписать уму Платона. Но справедливо ли такое сужденіе Зохера, скоро откроется само собою. Для болѣе точнаго разсмотрѣнія предмета, необходимо уяснить себѣ, что̀ особенно имѣлъ въ виду Платонъ при изложеніи этой книги. Мнѣ представляется, что философъ въ ней съ тѣмъ труднымъ и неудоборазрѣшимымъ вопросомъ о мыслимой сущности и ея формахъ соединилъ изслѣдованіе другой задачи, которая для всей философіи тоже весьма важна, — хотѣлъ разсмотрѣть причину и источникъ обмана и заблужденія въ человѣческихъ рѣчахъ и мнѣніяхъ. Обѣ эти задачи
зательства на доказательствах, что из заключений всегда выводят новые заключения: свидетельства видим у Диогена Лаэрция и у самого Платона. Итак, наше убеждение клонится к тому, что Платон, искусным подражанием, в Софисте и Политике выразил мегарский способ определения, а в Пармениде — мегарскую же методу построения доказательств. С каким намерением сделал он это, мы увидим. Теперь нужно только дорисовать характер введенного им в разговор элейского иностранца. Он пользуется не столько сократическим, сколько мегарским способом рассуждения, к которому уже привык; однакож, как не слишком строгий последователь школы, в рассуждениях своих иногда бывает довольно свободен, что видно особенно из того места, где идет речь о природе существующего и не существующего и об источниках лжи и обмана. В этом месте он не только нападает на мнение элейцев, но и вообще преследует презрением хитрый и сжатый род рассуждений их, так что является совершенным последователем Сократа.
В изложении диалога особенно обращает на себя внимание длинное и обильное рассуждение о софисте, заставляющее нас сильно недоумевать относительно своего значения и цели. С этой стороны особенно сомнительным находил его Зохер, и понимал как собрание пустых хитросплетений досужей болтливости, а потому никак не соглашался приписать уму Платона. Но справедливо ли такое суждение Зохера, скоро откроется само собою. Для более точного рассмотрения предмета, необходимо уяснить себе, что̀ особенно имел в виду Платон при изложении этой книги. Мне представляется, что философ в ней с тем трудным и неудоборазрешимым вопросом о мыслимой сущности и её формах соединил исследование другой задачи, которая для всей философии тоже весьма важна, — хотел рассмотреть причину и источник обмана и заблуждения в человеческих речах и мнениях. Обе эти задачи
