поверхностномъ взглядѣ, въ немъ уже различаются какъ бы двѣ темы: первая — о природѣ софиста, вторая — о положеніяхъ элейской и мегарской школъ. Съ какою же цѣлью связаны въ одно обѣ эти темы, и въ которой изъ нихъ надо полагать главную задачу діалога? — Изъ того, что въ немъ такъ подробно и тонко изслѣдывается природа софиста, можетъ, на первый взглядъ, показаться, что всѣ разсужденія о существующемъ и не существующемъ приводятся только ради выясненія этой первой темы, тѣмъ болѣе, что ею, какъ видно, и начинается и заканчивается разговоръ. Но прежде чѣмъ рѣшать поставленный выше вопросъ, надо ближе вглядѣться въ нѣкоторыя подробности.
Начнемъ съ элейскаго гостя. Дѣятельная роль въ бесѣдѣ поручается элейцу, очевидно, потому, что предпринимается изслѣдованіе одного изъ важнѣйшихъ положеній элейской школы. Подобнымъ же образомъ выводятся Парменидъ и Тимей, представители элейской и пиѳагорейской доктринъ, въ двухъ другихъ, соименныхъ имъ, разговорахъ, гдѣ затрогиваются положенія обѣихъ этихъ школъ. И какъ тамъ бесѣда искусно направляется къ тому, чтобы согласить эти положенія съ ученіемъ самого Платона, такъ, мы думаемъ, и въ Софистѣ Платонъ имѣлъ въ виду, устами одного изъ сторонниковъ элейской и мегарской доктринъ, высказать рядъ мыслей о природѣ мышленія, незамѣтнымъ образомъ примыкающій къ собственному его взгляду на предметъ. Этимъ самъ Платонъ очень ясно даетъ понять, какую близкую связь имѣетъ его ученіе съ положеніями элейцевъ, и даже открыто, можно сказать, сознается, что онъ дошелъ до своего ученія черезъ изслѣдованіе и развитіе ихъ началъ. Если такова, по мысли Платона, должна быть роль элейскаго гостя, то уже не трудно понять, почему ему приданъ такой, а не другой характеръ, — хотя на этотъ счетъ высказывалось также не мало сомнѣній. Онъ изображается вовсе не спорчивымъ, каковы были по большей части приверженцы мегарской или эристической доктрины, вовсе не
поверхностном взгляде, в нём уже различаются как бы две темы: первая — о природе софиста, вторая — о положениях элейской и мегарской школ. С какою же целью связаны в одно обе эти темы, и в которой из них надо полагать главную задачу диалога? — Из того, что в нём так подробно и тонко исследывается природа софиста, может, на первый взгляд, показаться, что все рассуждения о существующем и не существующем приводятся только ради выяснения этой первой темы, тем более, что ею, как видно, и начинается и заканчивается разговор. Но прежде чем решать поставленный выше вопрос, надо ближе вглядеться в некоторые подробности.
Начнем с элейского гостя. Деятельная роль в беседе поручается элейцу, очевидно, потому, что предпринимается исследование одного из важнейших положений элейской школы. Подобным же образом выводятся Парменид и Тимей, представители элейской и пифагорейской доктрин, в двух других, соименных им, разговорах, где затрагиваются положения обеих этих школ. И как там беседа искусно направляется к тому, чтобы согласить эти положения с учением самого Платона, так, мы думаем, и в Софисте Платон имел в виду, устами одного из сторонников элейской и мегарской доктрин, высказать ряд мыслей о природе мышления, незаметным образом примыкающий к собственному его взгляду на предмет. Этим сам Платон очень ясно дает понять, какую близкую связь имеет его учение с положениями элейцев, и даже открыто, можно сказать, сознается, что он дошел до своего учения через исследование и развитие их начал. Если такова, по мысли Платона, должна быть роль элейского гостя, то уже не трудно понять, почему ему придан такой, а не другой характер, — хотя на этот счет высказывалось также не мало сомнений. Он изображается вовсе не спорчивым, каковы были по большей части приверженцы мегарской или эристической доктрины, вовсе не
