нымъ себѣ и вѣчнымъ. Да и мнѣнія другихъ философовъ, о которыхъ упомянуто было прежде, не нашли бы въ себѣ ничего, чѣмъ могли бы защититься. Если бы, далѣе, справедливо было то, что поставили мы на второмъ мѣстѣ, то слѣдовало бы заключить, что все имѣетъ способность приходить въ общеніе; а между тѣмъ не крайняя ли нелѣпость — движенію стоять, или, наоборотъ, стоянію двигаться? И такъ, остается третіе, — полагать, что иное съ инымъ смѣшивается, другое не смѣшивается. А когда это справедливо, то здѣсь — такое же отношеніе, какое между буквами, изъ которыхъ однѣ соединяются между собою, другія не соединяются. И какъ для правильнаго сужденія о соединимости или несоединимости извѣстныхъ буквъ нужно искусство грамматическое: такъ, равнымъ образомъ, требуется нѣкоторое искусство и для сужденія о соединимости идей. Наука умно и тонко обсуживать согласіе и несогласіе ихъ есть діалектика. Знаніе ея мы припишемъ только тому, кто чистосердечно и истинно философствуетъ. Впослѣдствіи, если достанетъ у насъ охоты, мы раскроемъ, что въ этомъ состоитъ долгъ философа, достойнаго своего имени. Теперь же замѣтимъ только, что между философомъ и софистомъ та особенно разница, что софистъ прячется во мракѣ не существующаго и, къ сожалѣнію, узнается по окружающему его мраку; напротивъ, философъ всегда занятъ созерцаніемъ того, что дѣйствительно существуетъ, и отъ блеска вещей божественныхъ, для котораго очи толпы бываютъ обыкновенно слабы, едва можетъ быть усматриваемъ. Впрочемъ объ этомъ — мимоходомъ. Главное, мы согласились между собою, что иные роды (идеи) могутъ взаимно соединяться, а иные не могутъ, и притомъ одни — съ немногими, другіе — съ многими, а нѣкоторые — со всѣми. Чтобы представилось намъ это очевиднѣе, и чтобы не теряться въ разсматриваніи множества вещей, постараемся объяснить дѣло однимъ примѣромъ. Возьмемъ тѣ самые роды, о которыхъ доселѣ разсуждали, то есть: сущее, движеніе, стояніе; разсматривая ихъ, мы, можетъ
ным себе и вечным. Да и мнения других философов, о которых упомянуто было прежде, не нашли бы в себе ничего, чем могли бы защититься. Если бы, далее, справедливо было то, что поставили мы на втором месте, то следовало бы заключить, что всё имеет способность приходить в общение; а между тем не крайняя ли нелепость — движению стоять, или, наоборот, стоянию двигаться? Итак, остается третие, — полагать, что иное с иным смешивается, другое не смешивается. А когда это справедливо, то здесь — такое же отношение, какое между буквами, из которых одни соединяются между собою, другие не соединяются. И как для правильного суждения о соединимости или несоединимости известных букв нужно искусство грамматическое: так, равным образом, требуется некоторое искусство и для суждения о соединимости идей. Наука умно и тонко обсуживать согласие и несогласие их есть диалектика. Знание её мы припишем только тому, кто чистосердечно и истинно философствует. Впоследствии, если достанет у нас охоты, мы раскроем, что в этом состоит долг философа, достойного своего имени. Теперь же заметим только, что между философом и софистом та особенно разница, что софист прячется во мраке не существующего и, к сожалению, узнается по окружающему его мраку; напротив, философ всегда занят созерцанием того, что действительно существует, и от блеска вещей божественных, для которого очи толпы бывают обыкновенно слабы, едва может быть усматриваем. Впрочем об этом — мимоходом. Главное, мы согласились между собою, что иные роды (идеи) могут взаимно соединяться, а иные не могут, и притом одни — с немногими, другие — со многими, а некоторые — со всеми. Чтобы представилось нам это очевиднее, и чтобы не теряться в рассматривании множества вещей, постараемся объяснить дело одним примером. Возьмем те самые роды, о которых доселе рассуждали, то есть: сущее, движение, стояние; рассматривая их, мы, может
