основаніи. Они сами соглашаются, что тѣ вѣчные роды познаются нашимъ умомъ. Но въ чемъ стали бы мы искать возможность познанія, какъ не въ нѣкоторой дѣятельности ума? А быть познаваемымъ — что̀ иное значитъ, какъ не подвергаться нѣкотораго рода воздѣйствію? Значитъ, если существующее познается, то этимъ самымъ познаніемъ ума оно и впечатлѣвается, и движется. И все это совершенно справедливо. Что же далѣе? Въ томъ, что̀ непремѣнно существуетъ, можемъ ли мы справедливо отрицать и движеніе, и жизнь, и душу, и разумность? или, не задумавшись, скажемъ, что оно и не живетъ, и не разумѣетъ, но стоитъ неподвижно, будучи лишено священнаго и высокаго дара ума? Или можно приписать ему только умъ, отнявъ у него жизнь? Вѣдь если то, что почитается у насъ существующимъ, будетъ неподвижно, то, очевидно, ни въ комъ нельзя предполагать ума и разумѣнія какой бы то ни было вещи; ибо умъ и разумѣніе есть не иное что, какъ дѣятельность, слѣдовательно движеніе. Но какъ безъ движенія невозможенъ никакой умъ, такъ невозможенъ онъ и въ томъ случаѣ, когда все движется, когда нѣтъ ничего вѣчнаго, непрерывнаго, недвижимаго. Познанію должно подлежать что либо такое, что непремѣнно пребывало бы, и всегда было бы равно само себѣ. И такъ, если не хотимъ совершенно уничтожить умъ и знаніе, существующему мы не должны отказывать ни въ движеніи, ни въ постоянствѣ и вѣчной пребываемости (p. 248 B — 249 D).
Это сказано противъ тѣхъ, которые отъ истинно существующаго устраняютъ всякое движеніе, всякую измѣняемость; ибо дѣло дознанное, что движеніе и рожденіе нисколько не менѣе существуютъ, какъ стояніе и покой. Но здѣсь возникаетъ предъ нами новое и притомъ не менѣе важное затрудненіе. Движеніе и покой, не смотря на то, что это явленія совершенно противныя, въ дѣйствительно существующихъ идеяхъ должны быть почитаемы равно свойственнымъ имъ бытіемъ. И однакожъ то самое, что
основании. Они сами соглашаются, что те вечные роды познаются нашим умом. Но в чём стали бы мы искать возможность познания, как не в некоторой деятельности ума? А быть познаваемым — что̀ иное значит, как не подвергаться некоторого рода воздействию? Значит, если существующее познается, то этим самым познанием ума оно и впечатлевается, и движется. И всё это совершенно справедливо. Что же далее? В том, что̀ непременно существует, можем ли мы справедливо отрицать и движение, и жизнь, и душу, и разумность? или, не задумавшись, скажем, что оно и не живет, и не разумеет, но стоит неподвижно, будучи лишено священного и высокого дара ума? Или можно приписать ему только ум, отняв у него жизнь? Ведь если то, что почитается у нас существующим, будет неподвижно, то, очевидно, ни в ком нельзя предполагать ума и разумения какой бы то ни было вещи; ибо ум и разумение есть не иное что, как деятельность, следовательно движение. Но как без движения невозможен никакой ум, так невозможен он и в том случае, когда всё движется, когда нет ничего вечного, непрерывного, недвижимого. Познанию должно подлежать что-либо такое, что непременно пребывало бы, и всегда было бы равно само себе. Итак, если не хотим совершенно уничтожить ум и знание, существующему мы не должны отказывать ни в движении, ни в постоянстве и вечной пребываемости (p. 248 B — 249 D).
Это сказано против тех, которые от истинно существующего устраняют всякое движение, всякую изменяемость; ибо дело дознанное, что движение и рождение нисколько не менее существуют, как стояние и покой. Но здесь возникает пред нами новое и притом не менее важное затруднение. Движение и покой, не смотря на то, что это явления совершенно противные, в действительно существующих идеях должны быть почитаемы равно свойственным им бытием. И однакож то самое, что
