Теэт. Такъ тебѣ-то что же досадовать?
Сокр. Не только досадую, но и боюсь, что не въ состояніи буду отвѣчать, когда спросятъ меня: Сократъ! ты нашелъ, что ложное мнѣніе не бываетъ во взаимномъ D. отношеніи ни чувствъ, ни мыслей, а является въ соприкосновеніи чувства съ мыслію? Я подтвержу это, думаю, съ видомъ самодовольства, какъ бы мы нашли что-то прекрасное.
Теэт. Мнѣ по крайней мѣрѣ кажется, Сократъ, что доказанное теперь и не постыдно.
Сокр. Поэтому, скажутъ, ты говоришь, что человѣка, котораго только мыслимъ, а не видимъ, мы никогда не сочтемъ за коня, котораго также и не видимъ и не касаемся, а только мыслимъ, и ничего болѣе относительно его не чувствуемъ? — Да, говорю; — это будетъ, думаю, мой отвѣтъ.
Теэт. Да и правильно.
Сокр. Что же? скажутъ: число одиннадцать, которое E. можно не болѣе какъ мыслить, нельзя поэтому никогда счесть за число двѣнадцать, которое также только мыслится? Ну-ка, отвѣчай на это ты.
Теэт. Я буду отвѣчать, что, когда видишь, или осязаешь, можно принять одиннадцать за двѣнадцать; но пока эти числа держишь только въ мысли, о нихъ нельзя имѣть такого мнѣнія.
Сокр. Что же? думаешь ли, никто никогда не брался за изслѣдованіе пяти и семи самихъ въ себѣ, — говорю не о 196. пяти и семи человѣкахъ, или о чемъ другомъ, а о самыхъ
Причиною этого была, конечно, не медленность его ума, а сила соображенія, которая каждый предметъ измѣряла со всѣхъ сторонъ. Поэтому нельзя не удивляться здѣсь ловкости Сократовой ироніи. Теперь Сократъ говоритъ, что ложное мнѣніе не довольно отчетливо признано происходящимъ изъ смѣшенія чувственныхъ усмотрѣній и понятій, если только и самыя понятія ума, безъ участія чувствъ, могутъ измѣняться. И такъ, ложное мнѣніе надобно опредѣлить иначе, и опытъ этого опредѣленія дѣлается такъ, что доказывается несмѣшиваемость самыхъ знаній, откуда опять слѣдуетъ, что нѣтъ у насъ мѣста обманамъ заблужденія, и что слѣдовательно знаніе и мнѣніе — одно и то же.
Теэт. Так тебе-то что же досадовать?
Сокр. Не только досадую, но и боюсь, что не в состоянии буду отвечать, когда спросят меня: Сократ! ты нашел, что ложное мнение не бывает во взаимном D. отношении ни чувств, ни мыслей, а является в соприкосновении чувства с мыслью? Я подтвержу это, думаю, с видом самодовольства, как бы мы нашли что-то прекрасное.
Теэт. Мне по крайней мере кажется, Сократ, что доказанное теперь и не постыдно.
Сокр. Поэтому, скажут, ты говоришь, что человека, которого только мыслим, а не видим, мы никогда не сочтем за коня, которого также и не видим и не касаемся, а только мыслим, и ничего более относительно его не чувствуем? — Да, говорю; — это будет, думаю, мой ответ.
Теэт. Да и правильно.
Сокр. Что же? скажут: число одиннадцать, которое E. можно не более как мыслить, нельзя поэтому никогда счесть за число двенадцать, которое также только мыслится? Ну-ка, отвечай на это ты.
Теэт. Я буду отвечать, что, когда видишь, или осязаешь, можно принять одиннадцать за двенадцать; но пока эти числа держишь только в мысли, о них нельзя иметь такого мнения.
Сокр. Что же? думаешь ли, никто никогда не брался за исследование пяти и семи самих в себе, — говорю не о 196. пяти и семи человеках, или о чём другом, а о самых
——————
Причиною этого была, конечно, не медленность его ума, а сила соображения, которая каждый предмет измеряла со всех сторон. Поэтому нельзя не удивляться здесь ловкости Сократовой иронии. Теперь Сократ говорит, что ложное мнение не довольно отчетливо признано происходящим из смешения чувственных усмотрений и понятий, если только и самые понятия ума, без участия чувств, могут изменяться. Итак, ложное мнение надобно определить иначе, и опыт этого определения делается так, что доказывается несмешиваемость самых знаний, откуда опять следует, что нет у нас места обманам заблуждения, и что следовательно знание и мнение — одно и то же.
